Живые и мертвые (Живые и мертвые, Книга 1)

И они поверили ему в том, в чем раньше другие люди сомневались, поверили потому, что сегодня знали его лучше, чем те, другие люди.

Ему дали строгий выговор за утерю партбилета и постановили: просить дивпарткомиссию о выдаче нового.

И хотя речь шла о строгом выговоре, Синцов был счастлив в тот день, и, казалось, уже никто не может отнять у него этого!

И вот отняли! Счастливая уверенность, с которой он жил последние дни, с которой он и сейчас шел сюда, а перед этим так неторопливо собирался, эта счастливая уверенность рухнула... Значит, где-то в другом месте, в дивизии или где-то еще, ему опять не верили. Не верили его прошлому, хотя его настоящее было у них как на ладони!

Он простоял целую минуту, обуреваемый всеми этими мыслями, даже повернул в землянку, но передумал и пошел к Малинину.

Малинин сидел за столом в накинутом на плечи полушубке и с недовольным видом слушал сидевшую напротив него старую женщину в валенках, теплом платке и черной железнодорожной шинели. Она на что-то жаловалась Малинину.

Когда Синцов вошел, женщина замолчала, а Малинин все с тем же недовольным лицом полуобернулся к нему.

- Что скажешь?

- Разрешите обратиться, товарищ старший политрук?

- Сейчас обратишься, обожди, - хмуро сказал Малинин.

Синцов от нечего делать, уже не в первый раз, окинул взглядом подвал, служивший помещением командного пункта и жильем Малинину и командиру батальона Рябченко. Подвал был низкий и длинный; половина его была забита до потолка рухлядью, оставшейся от эвакуированного отсюда госпиталя. Рябченко сначала даже не хотел идти сюда из-за этого, но подвал был теплый; Малинин тепло любил, а заразы не боялся и настоял на своем. Госпитальную рухлядь кое-как продезинфицировали, а остатками тумбочек и гофрированных картонных коробок от лекарств растапливали "буржуйку".

Женщина была из Подольска и жаловалась, что добровольно записалась в дивизию в санитарки, а теперь, когда всех разверстали по батальонам, ее не берут.

- Вас утром не было, приходила к заместителю к вашему, рыженький такой, молоденький...

- Не к заместителю, - нравоучительно поправил ее Малинин, - а к командиру батальона. Это командир батальона был.

- Ну, мне все равно, - сказала женщина. - Так он двух молодых санитарок взял, а я, говорит, ему уже не по штату. Конечно, он сам еще молоденький, я понимаю...

- Вы это бросьте, - сердито сказал Малинин, - бросьте эти намеки, понятно вам?

- Выходит, мне теперь обратно в Подольск ехать?

- Может, и так.

- Не поеду! Вы человек взрослый, вы понимать должны! Я тридцать лет по больницам работаю, только в нашей железнодорожной - двадцатый. Мне чего надо? Мне ничего не надо. Мне только обидно, что у вас такие неопытные санитарки работают. Мало чего еще умеют; только и счастья, что молодые. Я троих перевяжу, пока они одного, - вот что мне обидно!

- Раненых не только перевязывать, их и с поля боя выносить надо, сказал Малинин. - А на поле боя сила нужна и молодость.

- А ты что-то не больно молодой, - поглядев на Малинина, сказала женщина.

- Это верно, - согласился он.

- А на войне место себе нашел, с летами не посчитался?

- Ну и что?

- Ну и все! Пущай твоего рыженького, если что, молодые вытягивают, раз он на них лучше надеется, а уж тебя, старичка, я на плечи взвалю!

- Значит, разделение труда, - усмехнулся Малинин такому неожиданному ходу мыслей.

- Валенки у меня свои, - сказала женщина. - Только уж шинельку дайте. Моя шинелька черная, на снегу приметная. - Она считала вопрос решенным; так оно и было. - На-ка вот, - порывшись в кармане шинели, вытащила она и положила перед Малининым на стол бумажку.

- Что это? - не глядя, спросил он.

- Путевка подольская, - отозвалась женщина. - А ты как думал? Я не Христа ради к тебе пришла. Меня райком в армию отбирал.

Малинин ничего не ответил, взял бумажку, написал на ней что-то карандашом, потом приостановился, посмотрел на женщину и спросил:

- Ушанку тебе выписывать?

- А это как будешь звать! - весело откликнулась она, и в голосе ее послышались привычные нотки разбитной больничной няни. - "Тетей Пашей" будешь звать - тогда и в платке сойду, а "бойцом Куликовой" - выписывай ушанку!

- Ладно, выпишу. - Малинин приписал еще строчку и отдал женщине бумажку. - Идите становитесь на котловое и вещевое. А в остальном вернется командир батальона, согласуем. Еще зайдете. - Он кивнул, не вставая, и женщина с бумажкой в руках пошла к выходу.

Теперь Синцов хорошо увидел ее лицо в крупных морщинах, лицо женщины уже старой, но еще сильной многолетнею привычкой к упорному и несладкому труду. Проходя мимо Синцова, она мельком взглянула на него. В глазах у нее еще светилось торжество одержанной победы.

"А какая победа? - подумал Синцов. - Идти санитаркой в батальон, в роту, в самое пекло! Другая бы какая-нибудь за тысячу верст убежала от такой победы..."

- Что, обижаться пришел? - с места в карьер спросил Малинин, показав Синцову, чтобы он сел.

И Синцов сел на еще теплую табуретку.

Малинин смотрел на него, и чем яснее видел, до какой степени подавлен Синцов, тем его собственное лицо делалось все мрачнее. Принимая на себя ответственность за какого-нибудь человека, Малинин имел привычку с этой минуты думать о нем больше, чем о себе самом.

Синцов не знал, что вопрос о выдаче ему нового партбилета проходил через бюро полка вовсе не так гладко, как ему показалось.

До бюро Малинин целый час говорил с секретарем.

"Написал ты о нем хорошо, как говорится, за словом в карман не полез, сказал секретарь, - и по существу возражений нет. Но подумай сам, ты в этих делах опытнее меня: не рано ли нам ставить вопрос о человеке, всего полтора месяца назад утратившем партийный билет?"

На это Малинин сердито возразил, что, может, и на фронт тогда посылать рано. А то на фронт посылать не боялись, за пулеметом на кирпичном заводе против немецкой атаки оставить не побоялись, орденом за это наградить не побоялись, а партийный документ выдать боимся.

"Я лично не боюсь, - сказал он. - А насчет "рано", так из той роты, после кирпичного завода, в строю двое: он да я. Что ж, можно и еще подождать..."