Рабство и данничество у восточных славян

Современные исследователи считают рабство чуждым первобытнообщинному строю. Всеобщее признание получило мнение, согласно которому рабство стало «эффективным ускорителем социального расслоения общества, открывавшего путь классообразования и политогенеза».¹⁵ Обычно полагают, что «даже начальные не имеющие важного производственного значения формы рабства оказывали ускоряющее влияние на развитие общественной дифференциации»,¹⁶ что «появление самых ранних форм рабства имело весьма существенное влияние на начинающуюся в обществе социально-экономическую дифференциацию».¹⁷ Перед нами несколько упрощенная оценка влияния рабства на социальную эволюцию первобытного общества. Нельзя, на наш взгляд, рассматривать рабство как инородное тело по отношению к общественным структурам первобытности. Его появление отвечало нуждам именно архаических обществ, обеспечивая нормальное их функционирование.¹⁸ Рабы удовлетворяли насущные потребности древних людей. Известно, например, что «для ритуальных убийств — в форме ли жертвоприношений или при погребении вождей и просто влиятельных лиц — использовались исключительно рабы-полоняники».¹⁹ Поэтому пленение и обращение в рабство означало создание своего рода страхового фонда «для различного рода ритуальных мероприятий».²⁰ Будучи составным элементом культовых отправлений, рабство тем самым укрепляло внутренние традиционные связи первобытных обществ.

При низкой рождаемости и высокой детской смертности, присущих архаическим обществам, рабы-пленники нередко служили источником восполнения убыли населения. Этим в первую очередь объясняется пленение женщин и детей, получившее широкое распространение в древности.²¹ Взятые в плен женщины и дети до адаптации в новый коллектив находились какое-то время в рабском состоянии. И они, являясь рабами, никоим образом не стимулировали процесс социальной дифференциации, а напротив, выступали средством для поддержания жизнедеятельности старых общественных образований и структур. Когда же в пленное рабство, помимо женщин и детей, стали брать взрослых мужчин, то ими часто старались восполнить недостаток воинов, столь необходимых в условиях многочисленных межплеменных войн. Следовательно, эта категория рабов-военнопленных использовалась для усиления традиционной военной организации, поддерживающей привычный строй общественных отношений. Не меняло сути дела и вхождение рабов иноземного происхождения в княжескую дружину, поскольку дружинный союз, появившись на завершающей стадии развития первобытнообщинного строя, нисколько поначалу не нарушал доклассовых социальных связей, а сама дружина выполняла общественно-полезные функции.²²

Итак, рабство возникало в первобытном обществе не в качестве чуждого и деструктивного элемента, а как институт, обслуживающий жизненно важные нужды древних людей, связанные с непроизводительной (религиозной, военной, демографической, матримониальной и пр.) сферой их деятельности. С этой точки зрения оно является характерным явлением для архаических обществ, в которых свобода и рабство уживались вместе, не отвергая друг друга, что вполне объясняется внешним происхождением последнего.

Однако на поздней стадии развития первобытности, когда ослабли адаптационные процессы и рабы составили отдельную социальную категорию, изолированную от остальной части общества, когда невольников все чаще стали использовать в производственных целях, рабство превратилось в фактор разрушения традиционной социальной структуры. Но и тогда оно не утратило полностью своего прежнего, поддерживающего старый порядок назначения. Нечто сходное замечаем и в области данничества.

Зависимость различных народов в форме данничества — давний предмет внимания не только историков, но и теоретиков исторического процесса. Еще Н. Я. Данилевский писал, что «история представляет нам три формы народных зависимостей, составляющих историческую дисциплину и аскезу народов: рабство, данничество и феодализм».²³ Что касается данничества, то оно, по мнению Н. Я. Данилевского «происходит, когда народ, обращающий другой в свою зависимость, так отличен от него по народному или даже по породному характеру, по степени развития, образу жизни, что не может смешаться, слиться с обращаемым в зависимость, и, не желая даже расселиться по его земле, дабы лучше сохранить свои бытовые особенности, обращает его в рабство коллективное, оставляя при этом его внутреннюю жизнь более или менее свободною от своего влияния. Посему данничество и бывает в весьма различной степени тягостно. Россия под игом Татар, славянские государства под игом Турции представляют примеры этой формы зависимости. Действие данничества на народное самосознание очевидно, равно как и то, что если продолжительность его не превосходит известной меры, — народы ему подвергшиеся сохраняют всю способность к достижению гражданской свободы».²⁴

Исторические факты свидетельствуют, что даннические отношения устанавливались не только между разными этносами, как это следует из приведенных слов Н. Я. Данилевского, но и между племенами, принадлежащими к одной этнической общности. Восточные славяне— яркий тому пример. Однако и в данном случае внешняя суть данничества сохранялась во всей своей полноте. Недаром С. В. Бахрушин, наблюдая легкость перехода сбора ясака в Сибири от монголо-тюркских завоевателей к русским, вспоминал о том, что происходило в давние времена восточнославянской истории. Он писал: «Эта легкость перехода от одного господина к другому, без всякого усилия, без ломки установившихся привычек и отношений, переносит нас во времена князя Олега, пославшего к радимичам с вопросом: "кому дань даете? Они же реша: Козаром. И рече им Олег: не дайте козаром, а мне дайте: и вдаша Олгови по шьлягу, якоже козаром даяху"».²⁵ Подобно князю Олегу, русские государи «переводили на себя ясаки», уплачиваемые до тех пор их предшественникам.²⁶

Надо сказать, что ясак и восточнославянская дань имеют сходство, причем весьма существенное. Ясак, как и дань, есть платеж покоренных победителю, и потому он является признаком подвластности, будучи «сопряжен с понятием чего-то позорящего».²⁷ Оружие было решающим средством, с чьей помощью навязывалась ясачная и данническая зависимость.²⁸ Подчинению туземцев ясаку обычно «предшествовала военная экспедиция, которая должна была показать им реальную мощь новых претендентов на их пушнину. Иногда дело ограничивалось простой военной демонстрацией; но в случае упорства в ход пускалось оружие, и "погром" принуждал к покорности».²⁹ Размеры ясака определялись особым соглашением, договором.³⁰ И военное подчинение и договорные обязательства живо напоминают обложение киевскими князьями соседних восточнославянских племен. Любопытные параллели к характеру восточнославянской дани обнаруживаются при обращении к ясачным платежам среди сибирских аборигенов. Так, у некоторых азиатских племен, в частности, у енисейских киргизов, ясак платили только покоренные, «киштымы» (рабы), а племя завоевателей было свободно от этой подати.³¹ Местное население приносило собственным правителям, а потом и царским властям добровольные дары («поминки»), отличавшиеся по своей сути от ясака. Они очень походили на восточнославянское полюдье.³²

Наряду со сходством, нельзя, конечно, не видеть и различий между ясаком, собираемым царскими служилыми людьми, и данью, получаемой киевскими властителями. Одно из важнейших различий состояло в том, что ясаком сибирские племена облагались представителями сложившегося и развитого московского государства, в то время как к данничеству восточных славян принуждали правители этнополитического образования (племенного союза), где процесс складывания государственности еще не был завершен.³³ Это накладывало на существо дани особый отпечаток. Другое не менее важное отличие заключалось в следующем: объясачивание царским правительством туземцев Сибири означало присоединение их земель к России, в результате чего ясак из внешнего побора быстро эволюционировал в государственный налог.³⁴ Взимание же дани киевскими князьями с покоренных восточнославянских племен не сопровождалось посягательством на земли данников. Обложенные данью территории не входили в состав Русской земли, лежавшей в Среднем Поднепровье. Они вовлекались лишь в сферу внешнеполитического влияния Киева. Распределение ясака и дани также было неодинаковым. Первый полностью поступал в государственную казну, тогда как вторая шла на нужды полянской общины в целом, а также князей, дружинников и рядовых воинов в отдельности. При этом дань была и оставалась до конца X в. внешним побором, добываемым силой оружия. Ее нельзя считать внутренней податью, а тем более — централизованной феодальной рентой, получаемой корпорацией феодалов в лице государства.