Площадь павших борцов

Разложив карту Европы, они еще долго изучали, что придется вернуть союзникам, а что оставить в составе своего рейха.

- А как же... Россия? - вдруг спросил Гиммлер. Вальтер Шелленберг не ответил, а только пожал плечами.

- Все наши территориальные приобретения, - сделал вывод Гиммлер, должны стать разменной монетой для выгод рейха. Я вас понял. Понял и... доверяю. Но если случится провал, то я вас не дезавуирую, как паршивого дипломата, - нет! - сказал Гиммлер, - я вас выброшу, как старые и грязные носки.

- И будете правы, - согласился Шелленберг

...Помню, зимой 1943 года в заполярной бухте Ваега я нес ночную вахту на пирсе. По одну сторону пирса покачивался наш эсминец "Грозный", по другую - американский корвет. Я ходил вдоль заснеженного пирса с карабином, во флотском полушубке и в валенках. Надо мною с тихим потрескиванием разворачивался веер полярного сияния, тихо плескались волны, а стальные швартовы кораблей поскрипывали от напряжения. Это была "собака" - вахта с нуля до четырех, самая паршивая вахта.

Она подходила к концу, и вдруг... что такое? Глазам не верилось. Я увидел то, о чем раньше читал только в морских романах. По швартову, протянутому с полубака американского корвета, отчаянно на нем балансируя, передвигалось что-то непонятное, но живое. Еще, еще и еще... крысы! Одна за другой они покидали корабль, и мне, сознаюсь, стало тут жутко. У нас на мостике была сигнальная вахта, на сходне - тоже стоял матрос, а союзники дрыхли: ни единой души на их палубе. А крысы скопом покидали корабль, по швартову сбегая на пирс, после чего - одна за другой - исчезали в сторону берега.

На этот раз я "собаку" не достоял, как положено. На нашем эсминце и на корвете США почти одновременно пробили "колокола громкого боя", призывающие к походу. Мы вышли в море и еще на Кильдинском плесе, откуда разворачивался простор океана, американский корвет был торпедирован немецкой подводной лодкой. Сколько тогда спасли - не помню! В таких случаях обычно спасали семь человек (не больше и не меньше). Но с тех самых пор я свято уверовал, что крысы заранее чуют беду и, повинуясь природному инстинкту, покидают корабль, который обречен на гибель...

Не так ли и Шелленберг с Гиммлером? Вермахт был еще силен, он наступал, а мы отступали, но они, словно крысы, уже ощутили тот момент, когда надо покидать гитлеровский корабль. Говорят, что крысы умные. Не спорю. Но ведь и Шелленберга с Гиммлером дураками никак не назовешь...

10. Вот такие дела...

Сталинград просыпался. Возле булочных выстраивались длинные очереди. Трамваи, отчаянно дребезжа, развозили рабочий люд по заводам и фабрикам. Позванивая, ехали велосипедисты. Над городом уже плавала под облаками "рама" - разведывательный самолет противника. Возле речной пристани сидели два матроса. На ленточках их бескозырок было четко обозначено золотом, что они не барахло какое-нибудь, а - "Волжская военная флотилия", таким и сам черт не брат. Возле ног катались громадные арбузы, из которых матросы выбрали самый большой на расправу.

- Кажись, сойдет... вот этот! Бесплатный.

- Так режь его, Вася, коли платить не надо... Война!

Под ступенями пристани тихо плескалась Волга, а неподалеку какой уж день догорала баржа, приплывшая из низовий. Матросы ели арбуз, а корки бросали в воду, далеко и смачно плевались они черными семечками. Но мешал им дым с этой баржи, густо наползавший на сталинградский берег.

- Горит. Какой уж денек. Сказывали, что в трюмах селедка была. Астраханская. Малосольная. Вкуснятина.

- Закуска пропадает, - отвечал второй матрос. - Если бы нам где пол-литра достать, так я бы до баржи сплавал: туда и обратно. Уж двух-то сельдей бы выручил... для закуси.

- Слышь, Федя, а вам колбасу вчера давали?

- Давали.

- А чего еще вам давали?

- Политграмоту давали.

- А из жратвы ничего не было?

- Сказали: потом давать будут.

- Может, искупаемся?

- Можно. Но сначала давай арбузы доедим.

- До свету не управимся! Гляди - гора какая.

- Русский матрос все трудности преодолеет... Невдалеке у пристани чуть пошатывался на волне их боевой корабль - вчерашний "речной трамвай", на котором за гривенник катались в мирные дни сталинградцы по Волге, а теперь возле его рубки приладили пушку, снятую с поврежденного танка.

Город пробудился, Чуянов, выглянув в окно, сказал жене:

- Гляди, она уже здесь. Ожидает.

- Машина подошла или... кто там?

- Овчарка эта... Астра! Ждет, когда я в обком тронусь. Вот тебе и зверь - вернее человека бывает...

Во дворе соседнего дома на Краснопитерской недавно поставили зенитную пушку. Обнаженные до пояса зенитчики, здоровущие балбесы, до вечера резались в домино, оглашая двор неумолчным стуком костяшек. Из окон высовывались всякие бабки:

- Креста на вас нетути! Что за жисть такая пошла. Ежели не бомбят, так от своих нет спасения. Вы бы не козла забивали, а эвон, самолет крутится сбейте его... На то вас нету, охламоны несчастные. Вот ужо, ты генералам нажалимся.

- Мы генералов не боимся, - орали зенитчики.

- Так мы самому Сталину... вот ужо!

"Ночью младший сын вздрагивает от пронзительного воя сирен, полусонного его уносят в бомбоубежище... Я его так мало вижу.

Старшему пошел десятый, и все семейные тяготы легли на жену. Она молодец, не ропщет, внешне держится спокойно, хотя чувствую, что нервы ее взвинчены до предела".

Чуянов отложил дневник. К нему подошла жена!

- Алеша, я долго молчала. Теперь скажу. Ну, ладно - мы с тобой. Но у нас ведь дети. Старик с бабкой. Чужих людей ты спасаешь в Заволжье, а свою семью не бережешь.

Понять женские и материнские опасения было легко.

- Нельзя! - жестко ответил Чуянов. - Народная власть останется на местах. Пока моя семья в городе, и люди спокойны. Начни мы свои манатки паковать, и в Сталинграде сразу решат, что городу пришел конец... Пойми нельзя!

- Кончится прямым попаданием. Или пожаром.

- Чем бы это ни кончилось, - ответил Чуянов жене, - но моя семья должна оставаться в Сталинграде.

- Ох, жестокий ты человек, Алеша! - отошла от него жена.

- Может быть, - не сразу сам себе признался Чуянов.

Возле элеватора долго и чадно горел состав с зерном. А по улицам, даже не плача, смиренные, какими бывают в горе только русские женщины, матери несли маленькие гробы - для своих же детей, которых у них не стало вчера или позавчера...

* * *

После войны, когда Василий Иванович Чуйков был заместителем министра обороны СССР, его очень побаивались на маневрах. Стоило генералу начать бравый доклад о наступлении, как Чуйков сразу отстранял его в сторону, говоря при этом:

- Не лезь! Тебя убили. Остался начальник штаба.

- Я пускаю через мост танки, - решил начштаба.

- А мост уже взорван, - вмешивался Чуйков.

- Тогда, используя броды, я начинаю форси...

- Стоп! В этой реке нет никаких бродов.

- Я запускаю авиацию поддержки...

- Твоя авиация разгромлена противником еще на аэродромах. Боеприпасы кончились. А эшелоны не подошли, разбитые на путях танками противника. Склады горючего объяты пламенем.

- Как же тогда воевать, Василий Иванович?

- А вот именно так мы и воевали в сорок втором...

Впрочем, намаявшись в штабах армии Чан Кайши, Василий Иванович и сам-то еще не умел воевать, а поначалу больше присматривался - что и как, чему верить, а на что можно и плюнуть. Одно крепко понял Чуйков, что война - это не всегда отчаянная атака с громогласным "ура" и не суворовский штык-молодец. А сама же война иногда преподносит такие коллизии, что ахнешь. Приноравливаясь к делам фронта, Василий Иванович - не в пример иным военачальникам - не гнушался говорить по душам с солдатами-ветеранами, которые протопали от Буга до излучины Дона, набирался ума-разума от этой серой и многоликой массы людей, которые на себе испытали все ужасы войны, а рассказы их были иногда таковы, что Илья Эренбург вряд ли поместил бы их в свои очерки. Однажды, встретив в окопах лейтенанта Петрова, вчерашнего солдата, носившего на гимнастерке Звезду Героя Советского Союза, генерал напрямик спросил его: