Москва еврейская

При мясных лавках имелись свои резники, так как по еврейскому закону птица или скот должны быть зарезаны особо посвященными для этого дела людьми — резниками.

Резники существуют и до сего времени — я недавно видел на Валовой улице на воротах одного дома вывеску с надписью: «Резник такой-то…».

Много было в Зарядье и ремесленников-евреев, большей частью они занимались портновским, шапочным и скорняжным ремеслом.

Главное занятие скорняков-евреев состояло в том, что они ходили по портновским мастерским и скупали «шмуки». «Шмук» на языке мастеровых означал кусок меха или материи, который мастер выгадывал при шитье той или другой вещи.

Чтобы получить «шмук», мастер поступал так: он смачивал слегка квасом и солью мех, растягивал его в разные стороны, отчего размер меха увеличивался, и мастер срезал излишек по краям узкими длинными полосками, которые и скупались скорняками-евреями; они сшивали полоски в целые пластинки и продавали их в меховые старьевские лавочки на Старой площади.

Еще эти скорняки занимались тем, что в мездру польского дешевого бобра вставляли седые волосы енота или какого-нибудь другого зверька, от этого польский бобер принимал вид дорогого камчатского бобра…

Несмотря на то что владельцами домов были известные богачи, [такие,] как Варгин, Берг, Василенко, Толоконников, сами они не жили в этих домах, которые были построены специально для сдачи мелкому ремесленнику или служащему люду, и тип построек был самый экономный: для того чтобы уменьшить число лестниц и входов, с надворной части были устроены длинные галереи, или, как их называли, «галдарейки». С этих «галдареек» в каждую квартиру вел только один вход.

На «галдарейках» в летнее время располагались мастеровые со своими работами: сапожники сидели на «липках» и стучали молотками, евреи-скорняки делали из польских бобров — камчатских или сшивали лоскутья меха, хозяйки выходили со своим домашним шитьем, около них вертелась детвора. А по праздникам на «галдарейках» собирались хоры и пелись песни…

В темных, грязных подвалах зарядских домов ютилось много гадалок; некоторые из них славились на всю Москву, и к ним приезжали погадать богатые замоскворецкие купчихи. Такие «известные» гадалки занимали прилично обставленные квартиры и занимались своим ремеслом открыто благодаря взяткам полиции, которая по закону должна бы преследовать их.

Перед праздником Пасхи набережная реки у спусков к воде наполнялась еврейскими женщинами, моющими посуду.

По закону, стеклянная посуда, употребляемая на Пасхе, должна была три дня пролежать в воде; но в то время, которое я помню, этого не делалось, а просто ходили на реку и там мыли посуду.

Медная и железная посуда очищалась огнем, а фарфоровая, глиняная и деревянная совсем уносилась из дома и убиралась в сараи. У более богатых людей этот сорт посуды к каждой Пасхе заменялся новой.

Женщины-еврейки в этой церемонии не принимали никакого участия, они даже и вообще не принимали участия в богослужениях в синагогах.

Праздники евреями соблюдались очень строго, никакой торговли и работы в эти дни не было; с вечера пятницы шумное, суетливое Зарядье затихало — переулки были пустынны. В каждом доме приготовлялся ужин, за который усаживалась вся семья; на столах в особых высоких подсвечниках горели свечи, зажигаемые только в праздники. Ужинали, не снимая картузов; так молились и в синагогах.

Если какой-нибудь русский из любопытства заходил в синагогу, его просили не снимать картуза.

Днем в субботу сидели дома, с утра читали священные книги, а к вечеру шли гулять. Излюбленным местом прогулок был Александровский сад.

В дни «Кущей» [597], после осеннего праздника, когда евреям по закону нельзя было принимать пищу в закрытых помещениях, — строились временные, из легкого теса длинные сараи, покрытые вместо крыши ветвями елок, так что сквозь них было видно небо.

Принятие пищи в этот праздник евреям дозволялось только вечером — после заката солнца. И вот в эти сараи-кущи собирались со всего дома для вечерней трапезы все жильцы-евреи.

Богатые евреи имели в своих квартирах особые помещения, над которыми в праздник «Кущей» раскрывалась крыша и отверстие застилалось ветвями ельника.

Алексей Саладин

ЕВРЕЙСКОЕ КЛАДБИЩЕ [598]

Еврейское кладбище отделено от православного Дорогомиловского кладбища только деревянным забором. Но вход на Еврейское кладбище значительно дальше Дорогомиловского — близ моста Окружной железной дороги, там, где шоссе закрывается земским шлагбаумом.

На правой стороне шоссе, за кирпичными воротами, выступает серое в арабском вкусе здание молельни с куполом, увенчанным переплетающимися треугольниками — печатью Соломона или каббалы. От ворот в глубину кладбища ведет широкая, усыпанная песком дорожка. На ней какая-то служебная кирпичная постройка разделяет кладбище на две половины.

Немного не доходя до этой постройки, с краю дорожки погребен «Тургенев русской живописи» — Исаак Ильич Левитан (род. 18 августа 1860 г., ум. 22 июля 1900 г.). На его могиле самый простой памятник, каких много на православных кладбищах, только снят крест. Надпись сделана по-русски: «Здесь покоится прах нашего дорогого брата Исаака Ильича Левитана (следуют даты рождения и смерти). Мир праху твоему».

Поэт русского и создатель музыкального лирического пейзажа, Левитан показал красоту нашей будничной природы, прелести подмосковного пейзажа в таких его уголках, мимо которых до него проходили с полным равнодушием. Он осветил эти уголки светом своего большого таланта, и в них, к удивлению, оказались такие красоты, которые ближе, понятнее нам, чем все эффектные картины горной природы, морских далей, дробящихся о седые утесы громадных волн, лунных ночей с кипарисами и развалинами замков. Левитан показал, что «красота разлита всюду: от былинки вплоть до звезд», что на обширных унылых равнинах природа так же прекрасна, как и везде: «прекрасен холодный свод ее неба, прекрасны ее серые сумерки, прекрасны ее качающиеся в дождь березы, прекрасны синие тени по весеннему снегу, алое зарево закатного солнца и бурые весенние реки» (А. Бенуа).

Как истинный художник, Левитан не довольствовался тем, что мог создать своею кистью, — в своих переживаниях он чувствовал больше. «Может ли быть что трагичнее, — говорит он в одном письме, — как чувствовать бесконечную красоту окружающего, подмечать сокровенную тайну, видеть Бога во всем и не уметь, сознавать свое бессилие выразить эти большие ощущения».

Поэт русской природы, научившийся слышать «трав прозябанье» и рассказывать зрителю красками переживания клочков придорожной травки и кустарника, он был еврей. Странная прихоть судьбы: душа еврея страстно влюбляется в русскую природу, а души русских (Иванов, Поленов) отдаются ярким краскам Востока, стараются проникнуть в психологию древних евреев.

Левитан родился близ Вержболова, но отец его переселился в Москву, и почти вся молодость его прошла в ее патриархальном, чисто русском быту. По смерти отца юноша Левитан жил в страшной нужде, даже ночевать порою ему было негде. Каким-то чудом удалось ему поступить в Училище живописи, ваяния и зодчества, воспитавшее много даровитых художников. Там он работал в мастерской Саврасова, автора знаменитой картины «Грачи прилетели». Нуждаясь, молодой художник продавал свои картины, иногда очень больших размеров, по 15–40 руб. в багетные лавки. В 1884 г. Левитан покинул училище по принуждению, за непосещение классов, но училище уже ничего и не могло дать ему больше. Талант Левитана не скоро, но все же вовремя получил оценку, нужда миновала, и он мог работать спокойно, не спеша, что и делал, заслужив даже упреки в плохой продуктивности.

Непродуктивность Левитана, по свидетельству Бенуа, объясняется тем, что «годами бился он над иным простейшим мотивом, переписывая все снова, недовольный тем или другим еле заметным диссонансом, меняя иногда всю композицию, раз ему казалось, что его поэтичная или живописная мысль недостаточно „очищена“… Некоторые излюбленные темы, прежде чем появиться в окончательной редакции, написаны были 3, 4 и даже 5 раз».