Старая Москва. История былой жизни первопрестольной столицы

Далее встречаем описание гг. Эхользиных и П. А. Обрезкова, молодых московских франтов, служивших в Коллегии иностранных дел.

Ниже в стихотворении находим описание старухи, Настасьи Дмитриевны Офросимовой, вдовы генерал-майора, очень известной в то время в Москве по почету и уважению, которое ей все оказывали. Офросимова, в сущности, была своенравная и сумасбродная старуха: она требовала, чтобы ей все, как знакомые, так и незнакомые, оказывали особый почет.

Все трепетали перед этой старухой. Как говорит Благово¹¹⁹ про нее: «Бывало, сидит она в собрании – и, Боже избави, если какой-нибудь молодой человек или барышня пройдут мимо нее и ей не поклонятся.

– Молодой человек, пойди-ка сюда; скажи мне, кто ты такой, как твоя фамилия?

– Такой-то.

– Я твоего отца знала и бабушку знала, а ты идешь мимо меня и головой мне не кивнешь; видишь, сидит старуха, ну и поклонись, голова не отвалится; мало тебя драли за уши, а то бы повежливее был».

Тогда говорили, что она и в своей семье была презлая: чуть что не по ней, так и взрослых своих сыновей оттреплет по щекам. В то время, бывало, когда матери со своими дочерьми ехали на бал или в собрание, то непременно твердили им:

– Смотрите же, если увидите старуху Офросимову, подойдите к ней да присядьте пониже.

В стихотворении о ней говорится следующее:

Офросимова любила также заниматься сватовством и множество устроила браков в Москве. Очень подробную характеристику этой старухи находим в романе Л. Н. Толстого «Война и мир». Жихарев¹²⁰ про нее говорит, что она – дама презамечательная своим здравомыслием, откровенностью и безусловною преданностью правительству.

Далее в стихотворении находим описание одного из франтов того времени и большого игрока Г. Шиловского; про него говорит поэт, что он дорогу

^{Г. Г. Чернецов. Парад в Кремле в 1839 г. 1841 г.}

В те годы в Москве, как рассказывает С. Н. Глинка, высшее общество стало во всем подражать французам и вместе с Доринами, Парни нахлынули волокитство и любезность петиметров. Вечером пошли балы и маскарады, и домашние французские спектакли, а по ночам закипел банк – тогда ломбарды все более и более наполнялись закладом крестьянских душ, и в обществе быстры, внезапны были переходы от роскоши к разорению.

В большом свете в то время завелись менялы. Днем разъезжали они в каретах по домам, с корзинками, наполненными разными безделушками, и променивали их на чистое золото и драгоценные каменья, а вечером увивались около тех счастливцев, которые проигрывали свое имение, и выманивали у них почтенное подаяние.

При Павле был запрещен банк и всякие ночные собрания. Вот один случай захвата игроков в павловское время, рассказанный в записках С. Н. Глинки. Однажды московский обер-полицеймейстер Эртель, проезжая ночью по Арбату, увидел огонь в одном доме, входит туда и застает игру; на беду здесь случился сибиряк Бессонов, поручик Архаровского полка¹²¹, казначей этого полка. Не участвуя в игре, он спал в комнате на диване. Эртель разбудил его:

– Оставьте меня, – сказал Бессонов, – вы видите, я спал. Не стыдите меня перед начальником. Для меня честь дороже жизни.

– Ступайте! – прикрикнул обер-полицеймейстер.

– Иду! Но только смотрите, чтобы вы не раскаялись.

В четыре часа ночи привели игроков и Бессонова в дом начальника полка, где по-тогдашнему обыкновению стояли и полковые знамена. Выходит Архаров в колпаке и халате. Взглянув на Бессонова, он сказал:

– Как, и ты здесь?

Посадили приведенных под знамена. После допроса Архаров узнал, что Бессонов был взят спящий.

– Грешно было тебе будить! – сказал Архаров полицеймейстеру, – поди, братец, поправь свой грех.

Полицеймейстер пошел к Бессонову и объявил ему, что он свободен.

– Поздно! – закричал Бессонов. – Я говорил тебе, не веди меня сюда. Ты привел: вот тебе!

Последовал удар; Бессонов был отдан под суд.

Офицеры полка были судьями; они плакали, но в силу устава Петра I вынесли приговор: лишить руки. И только вследствие просьбы тогдашнего московского градоначальника князя Ю. В. Долгорукова у императора Павла I приговор не был приведен в исполнение.

Следуя далее за пресненским рифмоплетом, мы встречаем описание всех тогдашних московских волокит-петиметров. В ту эпоху такие франты являлись на улицу во фраках с длинными и узкими фалдами, жилеты были из розового атласа, сапоги с кистями, на шее огромные галстуки, закрывающие подбородок; галстуки были длиною в несколько аршин – их надо было обматывать до двадцати раз вокруг шеи. Затем множество ювелирных вещей виднелось на каждом; часов непременно двое, с двумя цепочками и с брелками, которые длинно висели из жилетных карманов; последними обязательно владелец должен был побрякивать. На пальцах множество колец и перстней, затем большая запонка на груди в рубашке в виде застежки и поверх жилета еще две цепочки, которые висели крестообразно.

Записной франт непременно должен был румяниться, сурьмить брови и белить лицо; в руках щеголя того времени должна была быть соболья муфта, называемая «манька».

Про таких щеголей говорит песнопевец следующее:

Затем пиит отмечает одного из таких франтов-волокит, Баташова, про которого он говорит:

И. И. Баташов – сын Ивана Родионовича, купца, получившего дворянство за образцовое устройство железных заводов на Выксе.

Баташов владел громадным богатством в Нижегородской, Тамбовской и Владимирской губерниях. Там у него имелось до семи заводов, при них 17 тысяч душ крестьян и 200 тысяч десятин строевого леса. Баташов И. Р. имел сыновей, которые умерли еще при жизни его; сам он отличался особенным долголетием и умер чуть ли не ста лет от роду. От сына его, Ивана, о котором здесь говорится, женатого на Резвой, осталась дочь Дарья, которую дед выдал в 1817 году за Шепелева. Последняя получила все богатство деда в приданое, вместе с ним и роскошнейший в Москве дом под названием Шепелевский дворец на Вшивой горке, построенный ее дедом и возобновленный им же после пожара 1812 года. Про эту Шепелеву упомянуто в XXIII главе.