«Летучий голландец» российской интеллигенции (очерки истории «Философского парохода»)
«Летучий голландец» российской интеллигенции (очерки истории «Философского парохода») читать книгу онлайн
«Факт высылки никогда не замалчивали. Однако ракурс его рассмотрения менялся . Историки либо приветствовали и прославляли “мудрое решение” советского руководства, либо призывали к “покаянию” и скорбели о “жертвах” разыгравшейся в 1922–1923 гг. “интеллектуальной трагедии”. Такое размежевание вызвано, на мой взгляд, безуспешной попыткой решить вопрос о виновности интеллигенции или власти, а также упорным непониманием логики исторического процесса. Чтобы преодолеть возникшие здесь проблемы, мне представляется необходимым, во-первых, уточнить “горизонт” события, т. е. те “фоновые” социокультурные процессы, которые попали в “поле притяжения” изучаемого события, обусловили его специфику. Без их учета историк лишается возможности понять смысл и суть известного ему факта. Во-вторых, нужно, по возможности, избавиться от идеологических штампов и шлейфа мифологем, поскольку в них, как в дымке, оказываются с трудом различимы контуры исторической реальности». Н. Дмитриева.
Внимание! Книга может содержать контент только для совершеннолетних. Для несовершеннолетних чтение данного контента СТРОГО ЗАПРЕЩЕНО! Если в книге присутствует наличие пропаганды ЛГБТ и другого, запрещенного контента - просьба написать на почту [email protected] для удаления материала
«как воспринимались в Германии русские мыслители, оказавшиеся после 22-го года в эмиграции? Состоялась ли встреча русской и немецкой философии? Имел ли место диалог между выходцами из России (Иван Ильин, Сергей Булгаков, Лев Шестов, Семен Франк и т. д.) и их немецкими коллегами?…»
Гадамер ответил:
«Об Ильине и Булгакове я ничего не слышал. Шестов — это имя знакомо, но только имя. Работ его я не читал… Отдельных замечательных людей было много. Дмитрий Хавронский [132], например. Но широкого круга они не собирали. Чижевский [133], пожалуй, был единственным, кому удалось такой круг образовать…» — «А Степун?» — «Это был актер по призванию. Поэтому у него даже кафедра по социологии была. Ему удалось убедить окружающих, что то, чем он занимается — социология…» [134].
И это — все, что есть у Гадамера «на слуху» — ни Бердяева, ни Лосского, ни Карсавина, ни Вышеславцева он не знает. Что касается Вышеславцева, то он так отличился во время оккупации Франции, что после разгрома фашизма вынужден был, спасаясь от суда, бежать в Швейцарию [135]…
Негативное влияние оказала высылка, эмиграция и до того — революция на саму суть философских и, как следствие, политических взглядов изгнанных мыслителей. Большинство из них резко «поправело», что означало окончательный переход на мистико-религиозные и подчас националистические позиции. Отголоски такого стремительного «интеллектуального» дрейфа просочились в эмигрантскую периодическую печать: обычной практикой берлинской газеты «Дни» было публиковать конспект речи известного философа и обзор прений по содержанию его доклада. И почти всегда находился острый ум и не менее острое перо, которые пытались призвать докладчика вспомнить блестящее начало собственной научной карьеры, а заодно идеалы научности, бесстыдно попираемые оратором…
17 февраля 1923 г. на открытии Русского научного института в Берлине И. А. Ильин произнес речь на тему «Проблемы современного правосознания». И хотя она по содержанию во многом совпадает с первой главой его книги «О сущности правосознания» [136], я все же напомню ее основные тезисы, пользуясь газетным изложением.
<…> Переживаемый кризис правосознания связан исторически с процессом секуляризации духовной культуры, с отрывом ее от христианских основ. В христианском сознании устанавливается первенство духовных начал перед материальными, братство и органическое единение, воля к справедливости, дух терпения, лояльности и подчинения. Оно дает сознание выделения к власти лучших, уважения и доверия к ним <…>
Кризис современного правосознания в своем развитии имел три этапа. <…> В первом, до войны, право утеряло свою высшую цель, стало отвлеченной формой. Внутренняя мотивация сменилась стремлением к сохранению внешнего порядка. Право утратило свое содержание. Во втором этапе — период войны — произошел отрыв права от его обоснований, от гуманности и справедливости. Право заменила сила и международная вседозволенность. Совершился процесс отмирания веры в право и воли к нему. В третьем этапе — революционное правосознание знаменует отрыв от своих эссенциальных форм. Сдерживающие начала культуры утрачены; право сменилось самозванным революционным произволом и вседозволенностью. Разложение правосознания является угрозой всей культуре. [137]<…>
Вызов Ильина принял Михаил Осоргин [138]. В своей статье «Сознательная лояльность» он писал:
<…> проф. И. А. Ильин двумя резкими взлетами своего блестящего ума зачеркивает, с одной стороны, все достижения науки о праве от Средних веков до наших дней, с другой — все основы гуманности и справедливости, на которых сам же он столь оригинально хотел бы строить правосознание грядущих поколений. Долгой и кропотливой работой философов и правоведов всего мира очищалось понятие «права» от чуждых его чистоте элементов морали и христианской этики; бесконечными страданиями народов защищается естественное право народа на революционное правотворчество. Для проф. И. А. Ильина не существует более ни авторитета науки, которую он должен представлять и продолжать в институте, ни авторитета творческой коллективной воли, которая мешает отмирающим нормам права, цепляющимся за охранительный штык государственного произвола, увлекать нас обратно в Средневековье. <…> Основным тезисам доклада проф. Ильина положительно должны аплодировать… по ту сторону российской границы. Ибо не за отсутствие ли «духа терпения», «сознательной лояльности», «подчинения» и «доверия к власти» (несть власти, аще не от Бога!), не за отрицание ли обязательности для себя этих элементов «нормального правосознания» изгнаны мы с вами, профессор, справедливо или несправедливо, из советской России?
Последним взмахом своей блестящей и мертворожденной мысли проф. Ильин хочет зачеркнуть также и всю революцию, — он, сын революционной России и гость революционной Германии. Революция — согласно тезисам профессора — есть «открытое нарушение права и справедливости».
Какого права? Какой справедливости? Не сам ли профессор свидетельствует, что на «передвоенном этапе» право обратилось в абстрактную форму, что во время войны оно отделилось от своего обоснования, от гуманности и справедливости? Не значит ли это, что еще до революции «право отделилось от своего законного источника», как понимает его проф. Ильин. О каком же «чувстве признания святости» и о каких «святынях» идет речь, и какова цена фарисейской границе между благами материальными и благами духовными, одинаково вмещаемыми понятием «культура»?
Момент переживаемый довлеет над бесстрастием научной мысли… [139]
Еще один пример «развенчания кумиров» имеет отношение к докладу Н. А. Бердяева
«Демократия и социализм как проблемы духа», прочитанному на открытом заседании Религиозно-философской академии [140]. Его квинтэссенцией была мысль о том, что «демократия и социализм <…> должны быть преодолены, ибо в процессе истории являются отпадением от онтологических основ, отрицанием абсолютной правды и истины, обожествлением человека. Демократия вносит разрыв в историческую преемственность жизни народа, утверждая народную волю в данный исторический час, учитывая настоящее и будущее, но отрицая прошлое. Сатанократия есть отрицание Бога и человека. Без Бога, как отца, люди не могут быть братьями, а только товарищами. <…> коммунизм осуществляет фактически „товарищество в антихристе“» [141].
Уже в прениях по этому докладу Б. Шенфельд заметил, что «человеческая воля преображается не в пещерах религиозно-философской академии, но в обществе. Уход от жизни может дать спасение отдельным личностям, но не возможен для стомиллионной массы» [142]. А месяц спустя та же газета опубликовала «Открытое письмо Н. А. Бердяеву» В. В. Водовозова, известного публициста, юриста и экономиста, до революции неоднократно подвергавшегося аресту и ссылке (равно, кстати, как и сам Бердяев). Суть его претензий к философу выражалась в следующем:
