Витрины великого эксперимента. Культурная дипломатия Советского Союза и его западные гости, 1921-194

Наиболее показателен тот факт, что Аросеву совсем не надо было детально аргументировать такие притязания на международную культурно-политическую гегемонию. Он вводил их в свои предложения почти мимоходом — политически выгодная декларация, не требовавшая специальных пояснений. По-видимому, уже тогда эту исходную посылку разделяли как партийные интеллектуалы, работавшие в культурной дипломатии, так и партийное руководство.

По сути, эти гегемонистские амбиции подразумевали некоторую степень прямого взаимодействия с Западом и тем самым продолжали оптимистическую традицию отношений с внешним миром. Однако в середине 1930-х годов, на самом пике советского международного успеха, давняя обратная тенденция — взгляд на иностранцев как на нечто пагубное, опасное — стала набирать силу. Мощнейшим актором, старавшимся сократить международные контакты из-за угрозы государственной безопасности, оставался НКВД. Начиная с 1935 года Н. Ежов, который через два года станет главным исполнителем Большого террора, строил козни против тогдашнего главы НКВД Ягоды, став фактически высшим надзорным над «органами». Ежов заменил и Кагановича (до того времени второго после Сталина деятеля в руководстве) в ряде комиссий Политбюро и получил контроль над организацией основных политических кампаний. С самого начала Ежов основывал свое восхождение на разоблачениях недостатка «бдительности» и борьбе против «иностранного шпионажа». С начала 1935 года он лично курировал кампанию против «зарубежных влияний», жертвами которой стали жившие в СССР политические эмигранты, в особенности ученые и интеллектуалы. В середине 1935 года Ежов вошел с состав высшего руководства, получив полномочия для осуществления партийного контроля над НКВД, и следующие полтора года надзирал за процессом партийных чисток, пока лично не возглавил проведение всех основных операций НКВД в период Большого террора ^{894}.

Кампания по усилению бдительности, возглавленная Ежовым, проводилась в широком контексте политики, призванной сократить число иностранцев на территории СССР. Это были такие меры, как ликвидация отдельной системы снабжения иностранцев (Инснаба), еще большее ограничение свободы передвижения по стране, дальнейшая изоляция иностранной печати, торговли и дипломатических представительств, а также понуждение иностранцев, постоянно проживавших в стране, к принятию советского гражданства. Тогда же был закрыт целый ряд «интернациональных» академических и литературных учреждений, обучавших иностранных коммунистов или левых либо дававших им работу, в том числе (в 1936 году) Коммунистическая академия и (в том же году) Коммунистический университет национальных меньшинств Запада им. Ю.Ю. Мархлевского. Эта кампания аукнулась и «Интуристу», который уже в 1935-м столкнулся с ограничениями на выдачу виз иностранцам и подвергся чистке от «чуждых элементов» ^{895}.

Одновременно с тем, как интернационалистский пыл, охвативший сторонников республиканцев в гражданской войне в Испании, достиг в СССР пика, начались партийные кампании по реабилитации некоторых дореволюционных исторических деятелей, имевшие русский националистический подтекст. Получая в 1935–1936 годах столь противоречивые сигналы, даже сообразительные советские функционеры с трудом различали направление партийного курса ^{896}. В середине 1930-х годов двойственное восприятие иностранцев проявилось с новой силой и в советской культурной продукции как таковой, ведя, согласно недавним исследованиям советского кинематографа, к тиражированию двух диаметрально противоположных образов. С одной стороны, это была фигура сочувствующего иностранного гостя, просвещенного и готового к обращению, — кульминации данная линия достигла в фильме Григория Александрова «Цирк» (1936). С другой стороны, в 1930-х заметно участились изображения иностранцев в качестве злодеев и тайных агентов иностранных разведок. Бдительность против шпионов стала постоянной темой не только в массовой культуре, но и в культурной дипломатии. Уже в марте 1935 года Аросев (не столь важно, верил он сам в свои слова или нет) упоминал в письме к Сталину о возросшей вероятности проникновения в СССР иностранных шпионов под «дружественной маской»; у Александра Яковлевича это был лишний довод в пользу привлечения в ВОКС более квалифицированных кадров ^{897}.

Аросев остро нуждался в сильных покровителях, но оказался заложником ситуации, когда принятие решений по международным инициативам становилось все более централизованным, сосредотачиваясь в ЦК и НКВД. Возродилась волокита — добиться одобрительной резолюции высокопоставленного чиновника вновь стало очень трудно. В 1936 году даже на заурядные мероприятия ВОКСа, такие как лекции английского историка искусств, чей приезд был уже одобрен НКИД, требовалась специальная санкция ЦК. Пока «известный и весьма влиятельный английский экономист» Джон Мейнард Кейнс, рекомендованный ВОКСу советским послом в Великобритании Иваном Майским, готовился к выступлению в Москве в августе 1936 года, Аросеву нужно было получить разрешение ЦК даже на то, чтобы дать аудитории указание обходиться с лектором вежливо, как бы в «лайковых перчатках», и не вступать в резкую полемику, когда дело дойдет до вопросов ^{898}.

Кампанию против иностранных влияний, начатую Ежовым в 1935 году, сцепило с культурной политикой 1936–1938 годов стремительное возвышение одного из лидеров кампании против формализма — Платона Керженцева. Как и Аросев, он был старым большевиком, интеллигентом космополитической ориентации, с дипломатическим опытом. Однако если Аросев был сталинистом-западником, желавшим соединить советскую культуру с европейской, то Керженцев недвусмысленно связывал себя с отстаиваемыми НКВД интересами безопасности на культурном фронте. Он стал главным разработчиком антиформалистской кампании, начавшейся с сенсационной критики оперы Дмитрия Шостаковича «Леди Макбет Мценского уезда» в его, Керженцева, анонимной статье, опубликованной в «Правде» 28 января 1936 года под заголовком «Сумбур вместо музыки» ^{899}. Тем самым он способствовал повороту к воинствующей тенденции на культурном фронте, оттолкнувшему западных интеллектуалов, которые ранее проявляли интерес к советскому авангарду. Возвышение Керженцева, будучи отчасти следствием кампании против формализма, наносило удар по Отделу культурно-просветительской работы ЦК ВКП(б) в интересах возглавлявшегося этим чиновником Всесоюзного комитета по делам искусств при СНК. Влияние же Комитета росло потому, что Керженцев играл первенствующую роль в сфере, важной для культа Сталина, а именно — руководил унификацией кинематографических и сценических образов вождя. Как показал Л. Максименков, союз Керженцева с органами госбезопасности привел его к ряду тактических ошибок, стоивших ему в конце концов карьеры. Например, он нередко выступал против заграничных поездок деятелей культуры. Однажды он пытался наложить вето на участие советской труппы в балете на тему Парижской коммуны — представлении, важном для советской культурной дипломатии именно в эпоху Народного фронта. Сталин, однако, не поддержал его ^{900}.

В это время Аросев попал под перекрестный огонь как раз в связи с вопросом о поддержке ВОКСом заграничных поездок и культурных обменов. Керженцев утверждал, что Аросев раздавал безответственные обещания деятелям искусств насчет советского участия в европейских выставках, не согласовывая своих обещаний предварительно с ним, Керженцевым — новым брокером политического влияния. Обороняясь, Аросев столь же запальчиво говорил об успехах ВОКСа на международных выставках, не признавая за керженцевским Комитетом по делам искусств права вмешиваться в эти вопросы ^{901}. Как можно заключить из данного эпизода, Керженцев использовал разногласия вокруг международных культурных контактов для усиления собственной роли в репрессивных мерах, порожденных «сталинской культурной революцией» [75].