Греческая история, том 1. Кончая софистическим движением и Пелопоннесской войной

Между тем и этика была поставлена на научную почву. Из учения Протагора о сущности познания следовало, что добро и зло — лишь относительные понятия, и в ту эпоху, полную революционных стремлений, едва ли нужно было доказывать, что существующий закон или обычай не может служить критерием для этической оценки наших поступков. А природа знает только право сильного, — и многие дейст­вительно были готовы сделать логический вывод из этого положения и признать безграничный эгоизм естественным правом человека. Но Протагор нашел твердую исходную точку для основания рациональной этики в потребности че­ловеческого общества. Без уважения к правам других обще­житие невозможно, и большая часть людей действительно обладает этими альтруистическими чувствами; тот же, у ко­го их нет, должен быть, как зачумленный, изгнан из государ­ства. Правда, врожденную склонность следует развивать воспитанием, и как раз в обучении добродетели Протагор видел свое главное призвание. Мы не знаем подробностей его этической системы, но нет сомнения, что он и его после­дователи проповедовали более высокую мораль, чем та, ко­торая в их время господствовала в Греции. Софист Гиппий из Элиды говорил, что от природы все люди — братья и что преграды между ними возвел только закон; исходя из этих идей, софисты первые признали рабство безнравственным учреждением. Этого одного было бы достаточно, чтобы по­ставить софистов в этическом отношении несравненно вы­ше, чем Сократа и всю его школу. Протагор также первый сказал, что цель наказания — исправить преступника, а не отомстить за преступление. И Протагор не только учил нравственности, но и показывал пример ее; его нравственная чистота выступает даже в рассказах его противников.

Последователем Протагора как в теории познания, так и в этике был Демокрит [97] Он также исходит из того положе­ния, что предметы и явления не бывают хороши или дурны сами по себе, а только по ощущению, которое они возбуж­дают в нас. Точно так же Демокрит признает естественное право сильного; но и сильный, по его мнению, не может обойтись без слабого; мы неизбежно должны жить вместе и помогать друг другу. Поэтому выше всего стоит государст­во, в котором воплощается общественный строй, „ибо в нем содержится все: все существует, пока существует государст­во, и все гибнет, когда оно разрушается" Следовательно, высшей добродетелью является „справедливость" (δίχη) т.е., по определению Демокрита, исполнение своих обязанностей по отношению к обществу. Кто грубо нарушает интересы общества, кто грабит или убивает, того надо убить, как ди­кое животное. Но кроме земной кары, преступника не ждет никакое другое наказание, потому что атомистическая тео­рия исключает возможность вмешательства богов в челове­ческую жизнь, — и так как душевная деятельность связана с движением атомов в нашем теле, то она не может продол­жаться после смерти, и вера в ужасы подземного царства есть не более как химера. В этом-то пункте Демокрит и, мо­жет быть, еще до него Протагор далеко оставили за собой всю предшествующую греческую мораль, выставив положе­ние, что мы должны делать добро не из страха перед боже­ственной или человеческой карой или перед приговором общественного мнения, а только потому, что оно — добро, из уважения к нам самим. И это касается наших отношений не только к людям, но и к животным; только тех, „которые причиняют или хотят причинить нам несправедливость", разрешается убивать. А сознание, что мы исполнили наш долг, есть необходимое условие того ясного спокойствия духа, которое составляет высшее счастье человека. Правда, одного этого мало. Мы только в том случае достигаем ду­шевного спокойствия, если ищем удовлетворения не в чув­ственных удовольствиях, если во всех своих поступках со­блюдаем умеренность и ничего не предпринимаем, что пре­вышает наши силы, преимущественно же — если развиваем свой дух, ибо „образование в счастии служит украшением, в несчастии — убежищем"; но высшее удовлетворение дос­тавляет созерцание благого и прекрасного и, главным обра­зом, научное исследование. Лучше открыть одну новую ис­тину, чем владеть престолом персидского царя. Ибо счастье и несчастье не зависят от внешних условий; наш добрый или злой демон живет в нашей собственной душе, и только для оправдания своего неразумия люди создали призрак Тихе.

Таким образом, наука дошла до отрицания самых основ

религии. Наряду с механическим пониманием мира для ста­рых богов не оставалось места, и если философия пока еще делала уступку народной вере и не отрицала самого сущест­вования богов, то она все-таки лишила их всех главных свойств. Даже такой благочестивый человек, как Эмпедокл, отрицал бессмертие богов и полагал, что они, как и все ос­тальные существа, произошли из смешения его четырех эле­ментов. Анаксагор свел понятие божества к мировому уму (нусу), а Демокрит признавал богов блаженными демонами, которые, однако, не в состоянии влиять на ход мировых яв­лений. Протагор говорил в своем сочинении „Истина": „От­носительно богов я не могу сказать, существуют ли они, или нет; ибо многое препятствует познанию — как неясность предмета, так и краткость человеческой жизни" От этого агностицизма оставался один шаг до атеизма. Диагор Мелосский, живший в начале Пелопоннесской войны, был, мо­жет быть, первым философом, который решился открыто отрицать существование богов и, следовательно, также не­обходимость культа. Вскоре после него Критий выступил с теорией, по которой религию придумали умные люди, чтобы посредством страха перед богами принудить толпу к нравст­венному образу жизни — воззрение, имевшее большой ус­пех в древности. Более правильного взгляда держался со­фист Продик из Кеоса, который производил религию из культа природы; это учение было подготовлено уже орфиче­ской теософией, и при прозрачности греческих мифов оно само собой напрашивалось. Вообще вопрос о том, сущест­вуют ли боги, был в это время предметом оживленных спо­ров среди образованных людей. Еврипид неоднократно под­нимал этот вопрос в своих пьесах и тем заставлял многих задумываться над ним; еще сильнее должна была поколебать в народе древнюю веру комедия, — достаточно вспомнить „Птиц" Аристофана. Тем не менее в конце V века масса на­рода, даже в Афинах, еще свято хранила веру и суеверия от­цов; дело об осквернении герм и мистерий одинаково хоро­шо свидетельствует как об этом, так и о неверии, которое господствовало в широких кругах образованного общества.

Новые идеи медленно проникают в народную массу,

тем более в такое время, когда еще не существует читающей публики. Поэтому учения древнейших философов остава­лись первоначально достоянием небольшого кружка учени­ков, даже в том случае, если они не были доступны, как в пифагорейской секте, только посвященным. Здесь первый шаг по новому пути сделал Ксенофан, который облек свое учение и свою полемику против традиции в поэтическую форму и, таким образом, сделал их доступными для образо­ванных людей всей нации. Шестьдесят лет странствовал он по греческим странам, от своей ионийской родины до Сира­куз и далекой Элей в Италии, повсюду декламируя свои сти­хотворения, наполовину еще рапсод, наполовину уже со­фист. Его примеру последовали Парменид и Эмпедокл, по­следний, правда, в совершенно иной форме. Старое и новое мировоззрение соединились в нем, как бы не сливаясь; тот же человек, который, как философ, не отступал даже перед крайними выводами, был вместе с тем жрецом и прорицате­лем и, как таковой, пользовался славою святого. Мы можем не одобрять этого; но, по условиям того времени, слава чу­дотворца должна была способствовать распространению его философского учения.

Таким образом, философия мало-помалу становилась достоянием общества. Особенно два новых искусства — ри­торика и диалектика — все сильнее привлекали к себе моло­дежь из высших классов общества. В это демократическое время всякий, кто хотел достигнуть политического влияния, непременно должен был владеть словом; главным образом риторика была обязана своими успехами народным судам. Если даже в наших присяжных судах, которые состоят из лиц, принадлежащих к состоятельным и образованным клас­сам, искусная защитительная речь адвоката нередко имеет сильное влияние на характер приговора, насколько более должно было подчиняться силе слова судилище, члены ко­торого выбирались по жребию из всех граждан и в котором, следовательно, представители наименее образованных клас­сов должны были составлять большинство? Притом, в Афи­нах и, вероятно, во всех других городах каждый обязан был лично защищать свое дело перед судом; вследствие этого адвокат-крючкотвор часто одерживал верх над честным, но не владеющим речью противником. Естественно, что учите­ля красноречия не имели недостатка в учениках. Но великие люди, впервые основавшие теорию красноречия, очень хо­рошо понимали, что простая риторическая дрессировка не может сделать человека оратором. Они старались дать своим ученикам серьезное общее образование, изощрить их мысль обсуждением философских проблем, внушить им честные и стойкие убеждения разъяснением вопросов этики. Поэтому они называли себя учителями мудрости, софистами.