Витрины великого эксперимента. Культурная дипломатия Советского Союза и его западные гости, 1921-194

Несмотря на то что в Советском Союзе и Европе антифашисты постоянно обвиняли нацистов в садизме и неутолимой жажде крови, старая большевистская традиция оправдания насилия продолжала бытовать среди просоветских западных интеллектуалов. В биографии Бертольта Брехта 1934 года, имевшейся в досье на писателя в Иностранной комиссии ССП, подчеркивались следующие ключевые моменты: он создал новый жанр «дидактико-публицистических» пьес, работал с 1928 года в тесном контакте с КПГ и был связан с человеком эпохи возрождения советской революционной культуры Сергеем Третьяковым. В самом деле, Третьяков присутствовал в Берлине на премьере брехтовской дидактической пьесы 1930 года «Меры приняты» («Die Maßnahme»), в которой ярко представлена беспощадность, необходимая, чтобы нажать на курок и убить товарища, не подчинившегося партийной дисциплине. Катерина Кларк отмечала, что в некотором смысле эта пьеса была уж слишком категорична и предвосхищала отдельные аспекты культуры эпохи сталинизма. Пьеса «Меры приняты» — ив целом упор на «беспощадность» (термин, который Брехт позаимствовал у Ленина) в среде авангардистов — стала плодом активного межнационального культурного обмена между Москвой и Берлином ^{852}.

Для гостя с Запада, посещавшего СССР, был еще один способ принять большевистскую беспощадность: постараться «стать своим». Хороший пример — молодой Артур Кёстлер, изгнанник венгерско-еврейского происхождения, увлекшийся сионизмом и вступивший в компартию в Берлине в 1929 году. Путешествие Кёстлера по Украине, Кавказу и Центральной Азии, начавшееся летом 1932 года, привело его голодной зимой 1932–1933 годов в Харьков, где рынок напоминал «сцену из Брейгеля или Иеронима Босха». Здесь он усиленно отрицал наличие голода и защищал официальную точку зрения, исходя из которой заслуженно страдали только враги народа — кулаки. В Баку любовная связь Кёстлера с русской красавицей благородного происхождения закончилась тем, что он выдал ее ОГПУ. Это не было абстрактным оправданием жестокости или нравоучительной агитацией за необходимость репрессий. Перед нами лишь последовательное «принятие мер» в собственной жизни, хотя этот инцидент потом преследовал смельчака всю его жизнь… Кёстлер пытался не только говорить как большевик, но и как настоящий большевик поступать. Затем, во время пятимесячной поездки в 1933 году в Центральную Азию, он подружился с американским поэтом Лэнгстоном Хьюзом, который вызвал восхищение Кёстлера своим присутствием на политическом процессе в Ашхабаде. «Полагаю, это было началом “Слепящей тьмы”», — писал Хьюз ^{853}. Он мог бы добавить: «и “Падшего Бога”». Чем ближе сочувствующий был к партии или политической культуре коммунизма, тем вероятнее он стремился перенять большевистскую жестокость заговорщиков, а не просто соблюдать запрет на признание факта политических репрессий 1930-х годов, последовавший за книгами Горького о Соловках.

Однако одобрять жестокость большевиков вполне можно было и безо всякого культурного обмена, близости к партии или большевизации. Во всех этих случаях молодая политическая культура страны Советов могла быть вдохновляющим фактором, но основной этический фундамент большевизма — революционное учение о том, что великая цель оправдывает жестокие средства, — основывался на европейской социально-демократической и революционной теории, с легкостью воспринятой независимыми политическими мыслителями разных направлений. Среди попутчиков это лучше всего видно на примере Бернарда Шоу. В свою неопубликованную книгу 1932–1933 годов «Рационализация России», предвосхищавшую оправдание насилия в его пьесах последующих лет, Шоу включил целый раздел об «искоренении», почти весело используя метафору «прополки сада». Как и Беатрис Вебб, Шоу уподобил сталинские репрессии проявлениям зверств в истории Западной Европы: «Кромвель заботился о том, чтобы уничтожить ирландцев, что было закономерной частью политики превращения Ирландии в английскую колонию… Краснокожие были истреблены в Северной Америке, как и бизоны». В развернутом оправдании Шоу массовых убийств фабианская социальная инженерия основывалась на утилитарных расчетах: «Вопрос не в том, убивать или не убивать, а в том, как выбрать нужных людей для истребления». При этом короткий визит Шоу в СССР в 1930 году поспособствовал тому, что он принял большевистскую версию данного утилитарного кредо. Всякий, кто противопоставляет себя коллективу, должен быть «ликвидирован как вредитель», и это «неизбежно и непоправимо в условиях жесткой морали коммунизма» ^{854}.

В предисловие к своей пьесе «На скалах» (1933) Шоу включил необычно основательное поучение, в котором развивал собственные мысли о политическом насилии. Драматург открыто признавал, что неправильно было бы применять жестокость ради самой жестокости, а что касалось новой большевистской модели, то «рано или поздно всем странам понадобится изучать ОГПУ». Современное уничтожение людей должно стать «гуманной наукой вместо жалкого смешения пиратства, жестокости, мести, редкостного зазнайства и суеверия, чем оно является ныне» ^{855}. Однако в продолжении пьесы «На скалах», а именно в новой драме под названием «Простачок с Нежданных островов», законченной Шоу в 1934 году, рациональная наука уничтожения превратилась в ужасающий хор всех действующих лиц, поющих «убий» и повторяющих заклинания уничтожения в эстетизированной коллективной гармонии ^{856}. Несомненно, Шоу был одним из тех интеллектуалов, которых равно увлекли и фашизм, и коммунизм.

Европейские сторонники фашизма остаются гораздо менее известными, чем их собратья, сочувствовавшие коммунизму. В Великобритании и Франции небольшое, но значимое меньшинство интеллектуалов тяготело к итальянскому фашизму и германскому национал-социализму; факторы, притягивавшие их, были сравнимы с теми, что так привлекали любителей коммунизма. Как и у левых, мотивы правых были самыми разными. Кризис либерализма, экономическая депрессия и политическая слабость толкали интеллектуалов в крепкие объятия самоуверенного фашизма или в ряды коммунистического движения. Антикоммунизм был не менее значимым фактором, чем антифашизм, когда вопрос, к кому присоединиться, ставился ребром. Что касается Страны Советов, то здесь определенную роль играла геополитика: например, франко-советский пакт о взаимопомощи не в последнюю очередь привел к тому, что влечение Великобритании к Германии зашло в 1936 году столь далеко ^{857}. Биографии интеллектуалов, сменивших свои левые взгляды на правые, были изучены во всех подробностях и с учетом национального контекста (начиная с Муссолини); они проливают свет на то, как глубинные личные и идеологические проблемы, толкавшие интеллектуалов в левый лагерь, также вполне могли удерживать их на противоположном конце политического спектра. Здесь же можно найти примеры наивного идеализма, так часто высмеивавшиеся в среде просоветских интеллектуалов: Гриффите пишет о сторонниках правых, которые были увлечены «заботой об условиях жизни рабочего человека, верой в духовное лидерство или стремились видеть хорошее в каждом и во всем» ^{858}.

В культурной дипломатии и туристической практике фашистов действовали те же факторы, что и у коммунистов, да и по форме нацистские методы были похожи на советские. Например, министр иностранных дел Германии Иоахим фон Риббентроп помог организовать Германо-Французское общество (Deutsch-Franzözische Gesellschafi), а Франко-Германский комитет (Comite France-Allemagne) издавал журнал, который стал «отличным проводником немецкой пропаганды во Франции». Англо-Германское общество имело двойника в лице Германо-Английского общества, а бесплатные поездки иностранцев в Германию организовывались Германо-Европейской культурной ассоциацией (Deutsche-Europaische Kulturbund). Вдобавок к акциям Риббентропа нацистская партия организовала Внешнеполитический отдел (Aufienpolitische Ami), первым руководителем которого был назначен Альфред Розенберг, и эта организация стала «своего рода службой информации по иностранным делам». Знаменитых иностранцев принимали нацистские лидеры, гостям показывали молодежные лагеря, дома рабочих и грандиозные нюрнбергские нацистские съезды и шествия, так же, как в СССР показывали первомайские демонстрации на Красной площади ^{859}. Советских посредников вполне можно приравнять к нацистским эмиссарам, посланным устанавливать дружеские отношения с элитами. Например, немцы, о которых вспоминал Исайя Берлин, в конце 1930-х годов в общем зале Колледжа всех святых в Оксфорде бестактно приравнивали германские территориальные требования к британским имперским притязаниям ^{860}.