Люди советской тюрьмы

С-под земли достанем и с могилы выроем. Запомни, братва!

— Ладно! Запомнили! — откликнулись уголовники, не прерывая игры.

За время моего пребывания в Холодногорске никто из них ни разу не "стукнул".

Многое было сделано священниками в борьбе со стуком. Неустанно, каждый день твердили они холодногорцам, что доносительство на ближнего своего это великий грех. Слова свои священники подкрепляли текстами из Священного Писания. Соединенные усилия старосты и священников увенчались успехом. Стукачи в Холодногорске хотя и не перевелись совсем, но осталось их немного, не более десятка на всю огромную камеру. С каждым днем следователи и надзиратели находили все меньше охотников доносить.

Предлагая холодногорцам быть осведомителями, следователи соблазняли их обещаниями сокращений сроков приговоров и дорогими папиросами, фруктами и бутербродами с маслом и колбасой, водкой и сладким чаем. Глядя на предлагаемое им угощенье и жадно облизываясь, заключенные все же отказывались от него:

— Нет расчета, гражданин следователь. Сегодня у вас я выпью и закушу, а завтра меня в камере на длинный срок завербуют. Так уж лучше я еще поголодаю. Мне не привыкать.

Некоторые холодногорцы давали и другие ответы:

— Сексотом никогда не был и не буду.

— Я в Бога верую и своих ближних предавать не стану.

— Вам, моим палачам, помогать не намерен.

Глава 5 СКВЕРНЫЕ АНЕКДОТЫ

У некоторых холодногорцев их следственные "дела" напоминают анекдоты. Они иногда анекдотически глупы или смешны, невероятны или немыслимы, но каждое из них кончается скверно и очень часто трагически.

В Холодногорске такие "дела" называют скверными анекдотами. Полтора десятка подобных "анекдотов" я и предлагаю вниманию читателей в настоящей главе.

1. И так и этак

Рассказывает о своем "деле" железнодорожник Никанор Кирюшин:

— Как началось на транспорте кривоносовское движение, то нашему брату житья не стало. Машинисту Кривоносу за его стахановские выдумки — ордена да премии, а нам хоть в гроб ложись.

"Работал я осмотрщиком товарняка на Кавказской. Станция, — сами знаете, — крупная, узловая. Товарных составов гоняют множество и каждый не короче полукилометра. Сколько времени для осмотра нужно? Не меньше часа на состав. А смотреть не дают. Машинист из кривоносовцев орет:

— Шевелись! Кончай осмотр! Не задерживай! "Как тут быть? Задержишь состав — пришьют вредительство, не осмотришь, как следует, крушение может произойти. И так и этак — тюрьма. Одна надежда на Господа Бога да на случай. Осматривать товарняк некогда. Сгонишь с ближайших колес воробьев и — все в порядке. Состав к отправлению готов. Авось в пути с рельсов не сковырнется.

"Несколько лет я так проработал. И ничего. Крушений по моей вине не было. А вот в прошлом году, все-таки, произошло. Спешно подали тяжелый товарняк. Машинист торопится, как на пожар. Я даже воробьев с колес согнать не успел. Ну, на первом же повороте состав свалился под откос.

"Приехала комиссия. Меня — под суд. Обвиняют во вредительстве. Я объясняю, что не моя вина. Кривоносовщина, дескать, нормальному движению мешает. И так и этак получается безвыходное положение. За эти мои слова мне дают довесок к приговору.

— Почему? — спрашиваю.

Мне объясняют:

— За антисоветскую агитацию против кривоносовщины…

"Вот вам и кривоносовщииа. Привезла она, проклятая меня без пересадки прямо в тюрьму.

2. Неизвестно за что

— Вы за что сидите?

В ответ Климентий Ильич пожимает плечами.

— Не знаю.

— А кто же знает?

— Никто…

Арестовали его на ставропольской обувной фабрике, где он работал мастером цеха и, не допрашивая, отвезли в городскую тюрьму. Просидев там больше года без допросов, он стал добиваться вызова к следователю. Писал заявления в краевое управление НКВД с требованиями начать и закончить его "дело" и выпустить из тюрьмы, так как он ни в чем не виноват. Наконец, Климентия Ильича вызвали на долгожданный им допрос.

Следователь раскрыл папку с его "делом". Внутри нее ничего не было, ни одного листка бумаги. Следователь почесал в затылке и спросил:

— Скажите, за что вы арестованы?

— Это я у вас должен спрашивать! — воскликнул удивленный и возмущенный Климентий Ильич.

Энкаведист почесал в затылке еще раз и сказал:

— Я здесь человек новый. Работаю только вторую неделю. Ваше дело вел другой следователь.

— Где же он?

— В… далеко отсюда, — следователь запнулся. — Одним словом… переведен на другую работу.

— Так наведите у него справки. От этого предложения энкаведист досадливо отмахнулся рукой.

— Вашему бывшему следователю теперь не до этого. У него другие заботы.

— Арестован он что ли?

— Может быть.

— Что же мне делать? — спросил заключенный.

— Пока побудьте еще некоторое время в тюрьме, а я в вашем деле, как-нибудь, разберусь, — пообещал энкаведист…

С этого первого и последнего допроса Климентия Ильича отправили в Холодногорск. И сидит в советской тюрьме третий год человек, арестованный неизвестно за что.

3. Слеза

В большом северо-кавказском селе закрывали церковь. Проделано это было быстро. Приехавшая из краевого центра комиссия в составе трех энкаведистов, вошла в храм, не снимая шапок, пробыла там с полчаса, а затем, выйдя оттуда, заперла церковную дверь на замок, прикрепив к нему большую сургучную печать. После этого с колокольни начали снимать колокола.

Накануне в районной газете было напечатано, что церковь закрывается, будто бы, по желанию трудящихся села. Это была обычная в таких случаях ложь. Никто не спрашивал трудящихся об их желаниях закрывать или не закрывать церковь. Вместо этого созвали на собрание коммунистов, комсомольцев и, так называемый, беспартийный сельский актив. Это сборище прослушало доклад "О задачах антирелигиозной пропаганды на селе" и выступления местных партийных ораторов и утвердило заранее подготовленную резолюцию. В длинной, переполненной выражениями преданности партии и Сталину резолюции, между прочим, было написано:

"От имени трудящихся нашего села требуем закрыть очаг религиозного дурмана, а его колокола снять и перелить для нужд промышленности".

За несколько дней до этого священника, дьякона и церковного старосту вывезли из села в какой-то концлагерь…

Снятие колоколов производилось силами местного актива под руководством городской комиссии энкаврдистов…

Вокруг церкви собралась большая толпа народа, почти все село. Лица людей — хмуры, опечалены или злы. Сельчане возмущаются кощунством властей, но молчат. Выражать свои мысли вслух небезопасно; в толпе шныряют десятки горожан с колючими щупающими глазами.

Самый большой колокол запутался в веревках и блоках. Его раскачивают, дергают, но он ни с места.

— Не хочет колокол-батюшка с колокольни сходить, — шепчутся сельчане в толпе, когда поблизости нет горожан-энкаведистов.

Вдруг какой-то активист изо всех сил дернул за канат, протянутый на колокольню. Колокол качнулся и всей своей огромной тяжестью повис на двух блоках. Канат с треском лопнул. Глухо и жалобно прозвонив, колокол с двадцатиметровой высоты рухнул на землю и раскололся на три части.

— А-а-ах! — общим вздохом пронеслось по толпе. Горожане забегали быстрее в ее гуще. Внимательно и пытливо всматривались они в хмурые лица окружавших их мужчин, женщин и детей.

Один из стариков-крестьян не выдержал кощунственного зрелища снятия колокола. Заморгав глазами, он тихо всхлипнул; крупная слеза скатилась по его щеке и запуталась в бороде. Сейчас же перед ним выросла фигура горожанина и прошипела злорадно и торжествующе:

— Плачете, гражданин? Поповский колокол жалеете?