Французская революция: история и мифы

Описывая "крайности социологизирования" в общественных науках 20-х годов, A.3. Манфред приводит в пример одного литературоведа, который "связывал романтический пессимизм героев поэзии Лермонтова с падением цен на зерно на европейском рынке"^[86]. Однако, в сравнении с концепцией работы Н.М. Лукина "Максимилиан Робеспьер", рассуждения этого литературоведа смотрятся всё же несколько более убедительно, ибо, в конце концов, он говорит о двух вполне достоверных фактах, которые сами по себе в дополнительных доказательствах не нуждаются: с одной стороны, романтический пессимизм героев Лермонтова, с другой – падение цен на зерно. Сомнение вызывает лишь произвольная констатация причинно-следственной связи между этими фактами.

В отличие же от указанного литературоведа, Н.М. Лукин оперирует не фактами, а некими абстрактными категориями ("мелкая буржуазия", "сельская демократия" и т.д.), связь которых с социальной реальностью отнюдь не очевидна и сама по себе ещё нуждается в доказательстве. Тем не менее поверх одной абстракции выстраивается другая – столь же аксиоматическое утверждение о детерминации действий лиц и "партий", участвовавших в Революции, некими "интересами" вышеупомянутых умозрительных сущностей, поверить в реальность которых читателю и так уже предложили на слово.

Как видим, эта работа Н.M. Лукина выстроена по той же самой схеме, что и "Падение Жиронды": изначально задается жесткая теоретическая конструкция, наполняемая затем фактическим материалом. По сути, это практически та же самая конструкция, которую Н.М. Лукин использовал и в своём дипломном сочинении. Только если там она применялась для интерпретации лишь одного из эпизодов Революции, то теперь экстраполирована на революционный период в целом. Причем некоторые её элементы перенесены из одной работы в другую практически в неизменном виде. Это, в частности, относится к упоминавшейся выше трактовке конфликта между жирондистами и монтаньярами как классового противостояния крупной и мелкой буржуазии. А чтобы объяснить, почему жирондистов больше поддерживала провинция, а монтаньяров – Париж, Н.М. Лукин опять аксиоматически формулирует свой прежний тезис: Париж в конце XVIII в. – "типичный мелкобуржуазный город"^[87]; напротив, "крупные предприниматели и оптовые торговцы" – "внушительная социальная сила преимущественно в крупных провинциальных центрах"^[88]. Автор, похоже, не замечает, что его тезис о "мелкобуржуазности" столицы Франции довольно слабо согласуется с теми фактами, которые он сам же приводит, видимо, по работам других историков:

"Ее^[89] золотую верхушку составляли банкиры, снабжавшие правительство деньгами, откупщики налогов, пайщики привилегированных торговых компаний... Вся эта масса государственных кредиторов, чтобы быть в курсе всех перемен в политике, жила постоянно в Париже".

"За последние годы перед революцией в Париже и других больших городах наблюдалась настоящая строительная горячка: целые кварталы с тесными кривыми уличками заменялись прямыми широкими проспектами с большими домами, принадлежавшими преимущественно буржуазии... Возник богатый слой домовладельческой буржуазии, почти отвоевавшей Париж у знати и духовенства"^[90].

Следуя априорно заданной схеме объяснения Революции, автор "Максимилиана Робеспьера" не придает большого значения не только логической согласованности приводимых им сведений, но и хронологии изложения. В ряде случаев он даже допускает хронологические инверсии, трактуя более поздние события как причину более ранних. Так, сентябрьскую резню в тюрьмах 1792 г. он интерпретирует как стихийный ответ парижан на... "контрреволюционное восстание в Вандее"^[91], которое, в действительности, началось лишь в марте 1793 г. А вот как описывается история разрыва между Дантоном и Робеспьером:

"...K концу 1793 г. республиканские войска стали одерживать крупные успехи над армиями коалиции; удалось разгромить и важнейшие очаги контрреволюции внутри страны. Дантонистам казалось, что при таких условиях революцию можно считать законченной, что пора перейти от диктатуры мелкой буржуазии и системы террора к нормальным конституционным порядкам... В отрицании необходимости дальнейшего террора Дантон решительно разошелся с Робеспьером. Разрыв с якобинцами означал устранение от власти: Дантон, до сих пор самый влиятельный член правительства, не был избран во второй Комитет общественного спасения (10 июля 1793 г.)"^[92].

Подобные противоречия в изложении событий и в хронологии – а перечень их не ограничивается перечисленными выше – нельзя, на мой взгляд, объяснить якобы незнанием автором фактического материала. Речь ведь здесь идет не о расхождениях, например, между его выводами и данными источников, а о внутренних противоречиях работы – противоречиях между разными частями единого текста, когда одна из них опровергает другую. Думаю, это скорее свидетельствует о том малом значении, которое для автора имеет сам фактический материал. На первом месте для него стоит теоретическая схема интерпретации событий, и никакие факты, даже если они в неё не вписываются, не могут заставить его что-либо в ней изменить.

Бот почему, несмотря на привлечение Н.М. Лукиным при написании "Максимилиана Робеспьера" определенного круга источников, эта книга мало похожа на научное исследование, её жанр можно определить как историко-публицистический. Созданная в годы гражданской войны, она имела целью, с одной стороны, познакомить широкие круги читателей с французским революционным прецедентом, к которому большевистская пропаганда активно обращалась для исторической легитимации советской власти, с другой – популяризировала марксистскую интерпретацию истории, которая должна была доказать неизбежность и объективную закономерность победы большевиков.

О подобном характере книги Н.М. Лукина свидетельствуют и присутствующие в ней многочисленные анахронизмы, которые должны были убедить читателей в сходстве французских событий конца XVIII в. с реалиями российской революции. В предыдущей главе мы уже видели, как аналогичный метод использовался русской публицистикой времен революции 1905-1907 гг. Тем же путем шел и автор "Максимилиана Робеспьера". Правые депутаты Национального собрания превратились под его пером во "французских черносотенцев" и "сторонников неограниченного самодержавия", неприсягнувшие священники – в "черносотенных попов", Эбер – в "анархиста-индивидуалиста"^[93]. Франция во время революции, оказывается, "сбросила иго самодержавия"^[94], а "в департаменте Жиронды буржуазия сорганизовала войско из белогвардейцев"^[95], Во французской деревне XVIII в. разворачивался конфликт между "кулаками" и "бедняками"^[96], причем "кулацкие элементы" активно сопротивлялись продовольственной "разверстке"^[97].

Тем не менее, несмотря на столь ярко выраженный публицистический характер, книга "Максимилиан Робеспьер" оказала большое влияние на развитие советской историографии, став первой после 1917 г. обобщающей работой отечественного автора о Французской революции. Именно по этому сочинению молодые советские историки усваивали в 20-е и 30-е годы основы марксистско-ленинской интерпретации французских событий конца XVIII в.

И всё же главным вкладом Н.М. Лукина в изучение Французской революции XVIII в. специалисты по данной теме считают не эту книгу о Робеспьере, а две статьи об аграрной политике Конвента, увидевшие свет в 1930 г.^[98] Даже спустя более полувека после их появления известный отечественный историк-франковед А.В. Адо отмечал: "До сих пор они остаются лучшим общим исследованием этой важной проблемы"^[99].