Изобретая Восточную Европу: Карта цивилизации в сознании эпохи Просвещения

Аркетти уверял, что менее развитые народы поднимали больше шума вокруг придворных манер, однако сам уцепился за эту деталь этикета и раздул ее значение до того, что в своем сознании сконструировал на ее основе карту Европы. Норберт Элиас предположил, что концепция «цивилизации» выросла из концепции «цивильности», чтобы обозначить точку наивысшего развития хороших манер. Понятие цивилизации было столь важно в представлениях о себе тех, кто уверен в собственной цивилизованности, что наиболее полное современное выражение оно нашло в стандартах, навязываемых другим классам или другим народам. Именно читая Аркетти, объединившего северные страны как менее развитые и менее утонченные, я начал размышлять над распределением цивилизованности по карте Европы в сознании той эпохи. Я задумался о том, что его снисходительность почти (но не полностью) предвещала снисходительное отношение к Восточной Европе в наши дни, и задавался вопросом, не стоял ли он на пороге великой смены географических координат на европейском континенте. Я стал задумываться о том, почему люди стали разделять Европу на две половины, на восток и запад.

Об Аркетти и руке Екатерины я вспомнил несколько лет назад, находясь по ту сторону «железного занавеса», в Восточной Европе. Посреди ночи я отправился к едва знакомому мне человеку, чтобы забрать у него какие-то письма и бумаги, которые я согласился переправить в своем багаже за «железный занавес». Когда я уходил, он трижды поцеловал меня то в одну, то в другую щеку — по-славянски, как он сказал. Я не мог не вспомнить об Аркетти и не задуматься о том, как детали этикета иногда овладевают нашим воображением и кажутся символами каких-то огромных различий. Подобные детали в конце концов переплелись в моем воображении с общими впечатлениями от Восточной Европы с ее подпольной политической жизнью, приглушенными разговорами и чувством тревоги при пересечении границ.

В 1989 году эта Восточная Европа прекратила свое существование вместе с «железным занавесом». Мы или найдем новые образы, символизирующие наши различия, или вновь вспомним о старых образах, которые родились еще до «холодной войны». Может быть, невероятная революция 1989 года станет для нас и поводом, и стимулом пересмотреть «ментальную картографию», карту Европы, отпечатанную в нашем сознании. В 1990 году Американская академия наук и искусств отметила эти события специальным выпуском журнала «Daedalus», вышедшим под заглавием «Восточная Европа… Центральная Европа… Европа»; это название, по-видимому, подразумевало пробуксовку всей нашей знаковой системы по мере того, как Европа семиотически сдвигалась и перестраивала себя в нашем сознании. Открывающая сборник статья Тимоти Гартона Эша, английского писателя, который в судьбоносные 1980-е стал самым проницательным западноевропейским исследователем Восточной Европы, была отмечена вопросительным знаком: «Mitteleuropa?», отсылая читателей к другому эссе того же автора, вышедшему еще до революции 1989 года под заголовком «Существует ли Центральная Европа?». Этот вопрос был деликатной и щекотливой проблемой ментальной картографии, поскольку сам термин «Mitteleuropa» впервые появился на сцене в 1915 году, во время Первой мировой войны, когда Фридрих Науман опубликовал в Берлине книгу под таким же заглавием, только без вопросительного знака. «Mitteleuropa» Наумана очерчивала область, предназначенную стать ареной немецкой экономической и культурной гегемонии, включая и те страны, которые традиционно относили к Восточной Европе. Эта концепция, вместе с концепциями Osteuropa и Ostraum, вновь сыграла важную идеологическую роль во время Второй мировой войны, когда Гитлер пытался претворить в жизнь программу обширных завоеваний и ужасного порабощения в Восточной Европе, начавшуюся оккупацией Чехословакии и Польши в 1939-м и достигшую наивысшей точки с началом вторжения в Югославию и СССР в 1941 году. Есть доля иронии в том, что интеллектуалы, и в Западной Европе, и в Польше, Чехословакии, Венгрии, в 1980-х годах заново открывали концепцию Центральной Европы, выступавшую теперь как идеологическое противоядие «железному занавесу». Вопрос о том, существовала ли Центральная Европа до этого, вращался потому вокруг различия между интеллектуальной конструкцией и геополитической реальностью, и Центральная Европа оставалась лишь понятием: «Ее еще нет. Вот Восточная Европа есть — это часть Европы, которую Советский Союз контролирует с помощью военной силы» [31]. Тем не менее Восточная Европа тоже начиналась как просто идеологическая концепция, и теперь, после 1989 года, когда советское военное присутствие ушло в прошлое, она вновь оказалась лишь концепцией. Концепция эта, тесно вплетенная в историю двух последних столетий, до сих пор оказывает столь сильное влияние на политические события, что мы почти не узнаем ее интеллектуальные корни, прячущиеся в дымке истории.

Россия может отказаться от своего военного господства в Восточной Европе, но не может отменить само понятие «Восточная Европа», поскольку и изобретала и навязывала его не она. Понятие «Восточная Европа» изобретено в Западной Европе в эпоху Просвещения, и Россию тоже включили в ее состав. Россия была объектом приложения этой концепции, а значит, и интеллектуального подчинения, ее тоже открывали, прописывали, к ней относились со снисхождением, ее помещали на карте и определяли в соответствии с теми же формулами: между Европой и Азией, между цивилизацией и варварством. Те, кто сегодня отстаивает концепцию Центральной Европы, намерены поколебать интеллектуальные основания этой репрессивной концепции и спасти Чехию и Венгрию, может быть — Польшу, возможно, даже Словению. И тем не менее они пользуются понятием «Восточная Европа», способствуя исключению остальных стран, укоренению тех самых различий, которые поддерживают западноевропейскую идентичность. Михаил Горбачев, разрушивший «железный занавес» и окончивший «холодную войну», проявил глубочайшее понимание этих разделов внутри Европы. «Мы — европейцы», — объявил он в своей книге «Перестройка» в 1987 году, рисуя в воображении картину «общего дома», простирающегося от Атлантики до Урала, отмечая «искусственность» военно-политических блоков, «архаичную природу» «железного занавеса» [32]. Он бросил вызов тем на Западе, кто хотел бы исключить Советский Союз из Европы и уравнять Западную Европу с Европой как таковой, то есть тем самым аксиомам, которые лежали в основании двух веков интеллектуальной истории, истории «цивилизации» в Европе, истории изобретения Восточной Европы.

Глава I

Пересекая границу: Путешественники XVIII века открывают Восточную Европу

В 1784 году граф Луи-Филипп де Сегюр отправился из Франции в Россию как полномочный и чрезвычайный посол Людовика XVI в Санкт-Петербурге, при дворе Екатерины II. Сегюру был всего тридцать один год, и послом его назначили потому, что его отец был военным министром Франции. Остановившись проездом в Берлине, молодой человек был принят в Потсдаме немолодым и к тому времени уже легендарным Фридрихом II. Король заметил знак ордена Цин-цинната на груди у Сегюра, память о его службе под знаменами Джорджа Вашингтона во время американской Войны за независимость ^{1}. «Как могли вы столь надолго забыть все удовольствия Парижа, — спросил Фридрих саркастически, — в краю, где цивилизованность еще только в зачатке?» Такое снисходительное отношение к Америке было характерно для представлений того века об ареале цивилизованности, и оба собеседника, берлинец и парижанин, понимали, что реплика эта относится не только к пребыванию Сегюра в Америке, но и к его назначению в Санкт-Петербург. Век Просвещения полагал, что в России цивилизованность тоже только зарождалась в XVIII столетии, и за пять последующих лет Сегюру не раз предоставлялась возможность поразмышлять на эту тему. Он интересовался успехами цивилизации в отсталых странах и потому был готов пожертвовать удовольствиями, примириться с неудобствами — все ради того, чтобы лучше изучить края, которые у Фридриха вызывали лишь сарказм. «Какой путь вы изберете, чтобы ехать в Петербург, кратчайший?» — спросил король. Самый короткий и удобный путь был по морю. Прямой сухопутный маршрут шел вдоль побережья Балтики. «Нет, Ваше Величество, — ответил Сегюр, — я хочу проехать через Варшаву, чтобы увидеть Польшу». В ответ на что Фридрих заметил: «Это занимательная страна» [33].