Тайны, догадки, прозрения<br />(Из истории физиологии)

Быть может, потому что фламинго «умнее» рыб? Но хомяки — еще «умнее», не говоря уже о гепардах, стоящих на более высокой ступени развития. Однако и хомяки, и гепарды без всяких видимых причин пожирают свой приплод. Пожирают не каждый помет — каков механизм такого отбора?

И почему ни один уважающий себя ворон не выклюет глаз своего друга — человека и ни одна порядочная собака не попытается перегрызть горло хозяину, как бы жестоко он с ней ни обращался? И почему, когда любимый человек ненадолго уезжает, собака отказывается от еды? Что это — страх, что ее бросили или обыкновенная тоска, только в собачьей интерпретации? Какие нервные механизмы ответственны за подобное поведение?

Я не нашла ответа на эти вопросы в доступных мне трудах Лоренца. Возможно, ответов вовсе нет, потому что высшая нервная деятельность животных далеко еще не вся изучена.

Один из основоположников современной этологии, Конрад Лоренц, надо думать, знаком со всем, что ведомо науке на этом фронте. «Его фундаментальные исследования, пожалуй, не менее известны, чем написанные им популярные книги, такие, как „Человек находит друга“ или „Кольцо царя Соломона“, — пишет о нем профессор Симонов. — Общественное внимание к работам ученого объясняется, по-видимому, не только их высоким научным уровнем, не только растущим интересом современного человека к жизни природы, но и попытками объяснить некоторые аспекты поведения человека с позиций биологии».

Отдавая должное Нобелевскому лауреату, П. Симонов говорит о большой его заслуге — открытии сложных нервных механизмов, важных не столько для отдельной особи, сколько для сохранения и развития вида. «Механизмы, препятствующие видовому самоистреблению, о которых пишет К. Лоренц, механизмы организации и поддержания внутренней структуры стаи, стада, колонии, несомненно играли важную роль и в жизни наших далеких предков».

Но… далекие доисторические предки в своих колониях — разве они то же, что и сегодняшний человек в классовом обществе, раздираемом классовыми противоречиями? Правильно ли будет, основываясь на инстинктах, полученных в наследство, условно говоря, от обезьян, всерьез обсуждать поведение современного человека, с его моралью и нравственностью, с его социальными отношениями и войнами?

«Наблюдая эти механизмы у животных, я пришел к убеждению, что многое применимо к человеку в нынешней его ситуации», — вот, что утверждает Лоренц.

Большой ученый, полный гуманизма и тревоги за род человеческий, горько сетующий на самоистребительные войны, Конрад Лоренц в своих рассуждениях и выводах делает допущение, которого применительно к нынешнему человеку делать нельзя. Аналогизируя с биологической точки зрения животное и человека, он как бы сбрасывает со счетов все, свойственное только человеку, как животному социальному.

Бесспорная, по Лоренцу (очевидно, и действительно, бесспорная!), инстинктивная природа человеческой агрессивности не сочетается в человеке с врожденным запретом на «братоубийство» в интересах сохранения вида.

«Любой нормальный человек обнаруживает в себе мощные эмоциональные запреты, затрудняющие, а иногда делающие невозможным убийство животных». Но где они, эти запреты, когда речь идет об убийстве человека? «Теперь-то мы понимаем, как революционно и как опасно было изобретение первого оружия — топора. Оно навеки уничтожило функциональное равновесие между агрессивным инстинктом и его запретительным ограничением…» Мораль, разумная ответственность? Да, конечно, но куда же они деваются, когда дело доходит до войны?!

«Если взглянуть глазами зоопсихолога на ситуацию, в которой очутился гомо сапиенс, то можно с полным правом отчаяться и напророчить нам скорый и ужасный конец. Единственная наша надежда — в нашем умении думать и в моральных решениях, которых мы можем достигнуть с помощью этого умения».

А что она такое, эта мораль, если взглянуть на нее глазами «человеческого» психофизиолога?

«Мы должны признаться, что процесс преобразования моральных норм в конкретные поступки — это во многом еще очень не ясный и не изученный процесс, — отвечает профессор Симонов. — Много веков назад Сократ сформулировал знаменитый тезис: „…Я решил, что перестану заниматься изучением неживой природы и постараюсь понять, почему так получается, что человек знает, что хорошо, а делает то, что плохо“. Но и в наши дни это во многом остается такой же загадкой, как и во времена Сократа».

«Чтобы понять поведение человека, — продолжает Симонов, — мы должны ответить на многие вопросы, которые пока остаются неясными. Какова специфика человеческих потребностей и инстинктов? Каким образом нормы общественной морали усваиваются личностью, становятся частицей ее внутреннего мира, фактором, направляющим поведение? Почему эти нормы соблюдаются одним членом сообщества и нарушаются другим, выросшим почти в таких же условиях?»

Конечно, заслуги биологов, зоопсихологов, в частности К. Лоренца, неоценимы для изучения человеческой психологии, человеческого поведения, человеческой личности. Но только в определенных пределах.

Павлов считал: «Нет никакого сомнения, что систематическое изучение фонда прирожденных реакций животного чрезвычайно будет способствовать пониманию нас самих и развитию в нас способности к личному самоуправлению».

Л. А. Орбели создал теорию о «дозревании» врожденных рефлексов ребенка под влиянием среды; поскольку наиболее важная часть этой среды — его социальное окружение, можно говорить о социализации инстинктов.

Симонов подтверждает, что «именно изучению животных мы обязаны данными, чрезвычайно обогатившими наши представления об эволюции человеческого мозга».

Только не следует все свое внимание концентрировать на физиологических пусковых механизмах человеческого поведения — а так именно и делает Лоренц. Он, как ряд других ученых, как будто потерял «веру в способность социальных и моральных факторов эффективно регулировать поступки человека».

Сам Лоренц достаточно отчетливо понимает, какие возражения последуют на его концепцию прямолинейного биологизирования сложнейших проблем, стоящих перед человеком и перед человеческим обществом: «…найдутся люди, которые заявят мне, что всякая попытка установить физиологические причины, по которым люди ведут массовое человекоубийство, есть изначальный вздор». Однако он остается при своем мнении, хотя и считает, что «самая большая наша надежда в том, чтобы научиться понимать причинную структуру человеческого поведения».

Понимать — через что? Через законы, которые действуют в животном царстве?

Возражения П. Симонова: «…Совершенно очевидно, что мужественный боец за социальный прогресс отличается от растленного наемника иностранного легиона отнюдь не преобладанием „альтруистических инстинктов“ над „врожденной агрессивностью“. Каждый из этих двух социальных типов представляет собой определенную систему общественных отношений, определенную общественную среду… Ныне судьба человечества зависит, конечно, не от реставрации у Homo Sapiens физиологических механизмов, запрещающих убийство особи того же вида у воронов, рыб и обезьян, а от могучих социальных движений современного мира, в частности, от последовательной борьбы за разрядку международной напряженности. Игнорируя основные факторы общественного развития, К. Лоренц, естественно, не может прийти к верному и реалистическому решению проблемы возникновения и предотвращения войн».

Вот я и вернулась снова к тезису — наука не может быть вне политики… С другой стороны, вы убедились и в том, как далеко вперед продвинулась физиологическая наука, в прежние времена чисто теоретическая, и как важна она стала для решения весьма практических проблем — с тех пор, как завоевала право изучать психологию. И еще в том, что, чем глубже она развивается, тем больше тайн предстоит ей решать.

Чтобы закончить разговор об интересной дискуссии между профессором Симоновым и Конрадом Лоренцом, нужно рассказать еще и о другой крайности в поведенческой концепции человека; эта крайность представлена противниками Лоренца, и с ними тоже полемизирует Симонов.