Иван Болотников (Часть 3)

- Что делать будем, батько? - спросил Нагиба.

- В обход пойдем, - порешил Болотников.

- А коль вновь наткнемся?

- Не наткнемся. Лазутчиков пошлю.

Болотников разбил ертаул на три отряда - по два десятка в каждом - и разослал их в степь.

- Езжайте дугой, держитесь в трех-пяти верстах. И чтоб ни одна душа вас не видела, - напутствовал ертаульных Болотников.

Часа через два прискакал один из лазутчиков.

- Справа степь свободна, батько.

Потом примчался гонец с другого отряда.

- Слева пусто, батько.

- Добро, - кивнул Болотников, однако войско с места не стронул: ждал вестей из третьего ертаула. Но вестей почему-то долго не было. Иван окликнул Нечайку Бобыля.

- Бери пяток казаков и скачи по сакме ертаула. Спознай, что там у них. Да чтоб стрелой летел!

- Пулей, батько!

Шестеро казаков ускакали в степь. Вернулись в великой тревоге.

- Беда, батько! - закричал Нечайка. - Беда, донцы! - спрыгнул с коня и подбежал к Болотникову. Глаза Нечайки были полны печали и гнева. - Весь ертаул уложили, батько... Оба десятка.

Болотников помрачнел, стиснул эфес сабли. Застыло войско, подавленное страшной вестью. Атаман обвел тяжелым взглядом повольников, глухо спросил:

- Что молчите, донцы? Терпеть ли нам зло стрелецкое?

Повольница ожесточилась, взорвалась:

- Не станем терпеть, батько! Побьем служилых!

- Кровь за кровь!

Болотников сел на коня, выхватил из ножен саблю.

- Иного не ждал, донцы. За мной, други!

Войско хлынуло в степь. Обок с Болотниковым скакал Нечайка; немного погодя он показал рукой на гряду невысоких холмов.

- Там, батько!

Вскоре казаки подъехали к полю брани, усеянному трупами повольников. Болотников оглядел местность; то была просторная лощина, прикрытая холмами.

- В ловушку угодили.

- Вестимо, батько. Никак, стрельцы их ране приметили да за холмы упрятались, - произнес Нагиба.

Казаки спешились и спустились в лощину. С трупов неохотно снимались отяжелевшие вороны. Казачьи головы торчали на воткнутых копьях.

- Вот еще одна годуновская милость, - зло процедил Болотников.

- Не любы мы Бориске, - вторил ему Васюта. - Ишь как супротив донцов ополчился3.

- Собака! - скрипнул зубами Нагиба.

Болотников приказал вырыть на одном из холмов братскую могилу. Казаки собрали павших, сняли с копий головы. Вдруг один из донцов крикнул:

- Сюда, братцы!.. Юрко!

Молодого казака обнаружили в густом ковыле, неподалеку от холмов. Был тяжело ранен, рубаха разбухла от крови. Болотников склонился над ним, приподнял голову.

- Ты, батько? - открыв глаза, слабо выдохнул казак.

- Я, Юрко. Крепись, друже, выходим тебя.

- Не, батько... не жилец... Тут их много было, за холмы упрятались... Дон не посрамили, немало стрельцов уложили, - казак говорил с трудом, дыхание его становилось все тише и тише. - Прощай, батько... Прощай, донцы. - Последние слова Юрко вымолвил шепотом и тотчас испустил дух.

Болотников снял шапку, перекрестился.

- Прощай, Юрко.

- Не повезло хлопцу, - горестно вздохнул дед Гаруня. - В Раздорах поганые дюже посекли, почитай, с того свету вернулся. А тут вот стрельцы... Вражьи дети!

Деня понес на руках погибшего друга к могиле. Всхлипывая, не стесняясь горьких слез, гутарил:

- Как же я без тебя, братушка? Будто душу из меня вынули. Ох, лихо мне, братушка, ох, лихо!

Едва успели похоронить павших, как к холму прискакали трое ертаульных.

- Настигли, батько. Верстах в пяти на отдых встали.

- Вас не приметили?

- Не, батько. Погони не было.

- Таем можно подойти?

- Нет, батько, - ертаулъный повернулся и махнул рукой в сторону одного из курганов. - До него балками и урочищами проберемся. Стрельцы не приметят. А дале - как на ладони: ни холмов, ни овражков.

- От курганов версты две?

- Так, батько.

Болотников призадумался. Стрельцов врасплох не возьмешь. Пока скачешь эти две версты, служилые примут боевые порядки, и тогда не миновать злой сечи. Немало попадает казачьих головушек.

- Поскачем, батько, - поторопил Нагиба.

- Погодь, друже. Стрелец - воин отменный, бьется крепко.

- Да ты что, батько? Не узнаю тебя. Аль стрельца устрашился? уставился на атамана Мирон Нагиба.

- Воевать - не лапоть ковырять. Тут хитрость нужна.

Устим Секира въехал на курган, глянул на вражье войско и стеганул плеткой коня.

- Ги-и, вороной!

Конь полетел к стрелецкому стану. Казака тотчас приметили, встречу выехали пятеро конных. Сблизились. Стрельцы выхватили сабли. Один из них выкрикнул:

- Куда разлетелся, гультяй?

Секира осадил коня, заискивающе улыбнулся.

- Здорово, служилые!

- Кому здорово, а те башку с плеч, - огрызнулись стрельцы.

- Пощадите. До вашей милости я. Ведите меня к голове, добрую весть везу, - еще почтительнее и умильнее произнес Секира.

- А ну кидай саблю!

Секира кинул не только саблю, но и пистоль.

- Вязать станете аль так поведете?

- И так не удерешь. Слезай с коня!

Секира спрыгнул, его взяли в кольцо и повели к стану. Стрелецкий голова встретил донца настороженно: не было еще случая, чтоб сам казак к стрельцам приходил.

- С чем пожаловал, гультяй?

- В стрельцы хочу поверстаться. Невмоготу мне боле с казаками, худой народец.

- Чего ж невмоготу-то?

- Воры они, отец-воевода, людишки мятежные. Шибко супротив батюшки царя бунтуют. То грех превеликий. Статочное ли дело супротив царя и бога идти?

- Не статочное, гультяй, - согласно мотнул бородой стрелецкий голова, однако смотрел на казака по-прежнему недоверчиво. - Чего ж сам-то в гультяй подался?

- По глупости, отец-воевода, - простодушно моргая глазами, отвечал Секира. - Дружки подбили. Непутевые были, навроде меня. Я-то по молодости на Москве жил в стрелецкой слободе.

- На Москве, речешь? - пытливо переспросил голова. - Это в кой же слободе?

- А на Лубянке, батюшка.

- Ну-ну, ведаю такую, - кивнул голова.

- Глуподурый был, - продолжал Секира. - Под матицу вымахал, а ума ни на грош. Отец меня в стрельцы помышлял записать, а мне неохота. Не нагулялся ишо, с девками не намиловался. Отец же меня в плети. Шибко бил. Всю дурь, грит, из тебя выбью, но в стрельцы запишу. А я, неразумный, уперся - и ни в какую! Не пойду в служилые - и все тут. Охота ли мне по башням торчать да по караулам мокнуть. А тут дружки веселые пристали, сыны стрелецкие. Бежим, Устимко, на Дон, там всласть нагуляемся. Вот и убегли, недоумки. А ноне каюсь, отец-воевода, шибко каюсь.

Отец-воевода слушал, кивал да все думал: "Поди, врет гультяй, ишь каким соловьем заливается".

- Слышь-ка, сын стрелецкий, а где ты в слободе богу молился?

- Как где? В храме, батюшка.

- Вестимо, в храме, а не у дьявола в преисподней, - хохотнул голова.

Секира перекрестился, как бы отгоняя лукавого, а воевода степенно продолжал:

- Молился я на Лубянке. Вельми благолеп там храм пресвятой Богородицы.

- Богородицы?.. Не ведаю такого храма в слободе. Стояла у нас церковь святого Феодосия.

- Ай верно, гультяй. Запамятовал, прости, господи... А кто Стрелецким приказом о ту пору ведал?

- Кто? - Секира малость призадумался. - Дай бог памяти... Вспомнил, батюшка! Сицкий Петр Пантелеич. Дородный, казистый, борода до пупа.

- Верно, гультяй, верно. Знавал я Петра Пантелеича, мудрейший был человек. Преставился летось на Лукерью-комарницу, - голова вздохнул, набожно закатил к синему небу глаза, стукнул о лоб перстами. Трижды перекрестился и Секира. А голова продолжал выведывать:

- А в каком кафтане батюшка твой щеголял? Поди, в малиновом?

- Никак нет, отец-воевода. В лазоревом4.

- Ах да, опять запамятовал. В лазоревом у Сицкого ходили, - голова помолчал, поскреб пятерней бороду. Не врет гультяй, никак, и в самом деле был сыном стрелецким.