Император Александр I. Политика, дипломатия

Кроме министерских журналов Шатобриану отвечал Гизо в особом сочинении: «О представительном правлении и настоящем состоянии Франции». Гизо повторил утверждение умеренных роялистов, что нельзя вдруг перенести английские учреждения на французскую почву: для этого нужна привычка к авторитету и восстановление крепких нравственных верований. Гизо отверг различие, сделанное Шатобрианом между материальными и нравственными интересами революции, утверждая, что хартия считалась одинаково с обоими. Шатобриан требовал английской конституции; но были другие сочинения членов «крайней» партии, которые подбрасывались тайком; в них требовалось, чтобы французы взяли пример с испанцев и уничтожением хартии завоевали себе короля.

«Крайние» были побеждены на выборах: правительство получило большинство. Хотя Виллель и человека четыре главных ораторов ультрароялистской партии и были избраны вновь, однако много других имен рьяных членов этой партии недосчитывалось в списках, недосчитывалось много людей древних фамилий, придворных, провинциальных дворян, которые составляли основу большинства в «бесподобной» палате; вместо них теперь явились в новую палату купцы и чиновники. Иностранные дипломаты, желавшие перемены 5 сентября и содействовавшие ей, поздравляли себя с успехом: они с удовольствием указывали, что ревностные роялисты прежней палаты сделались демагогами, называли их придворными якобинцами за то, что в своей ярости против министерства они поддерживали принцип неограниченной свободы печати; с удовольствием указывали они на то, что люди, упрекаемые прежде в якобинстве, явившись теперь в большинстве, обнаруживают умеренность, уважение к желаниям короля и к предложениям министров. Вследствие этого число иностранного войска, находившегося во Франции, было уменьшено на 30.000.

Это облегчение, разумеется, было очень выгодно для министерства, ибо и здесь главную роль играла Россия, поддерживавшая герцога Ришелье. С другой стороны, французские изгнанники, столпившиеся преимущественно в Нидерландах, обманулись в своих надеждах относительно России. Интригуя против Бурбонов, они обратились к наследному принцу Нидерландскому, женившемуся на сестре русского императора, открывая ему виды на французскую корону. «Нация не хочет Бурбонов, — говорили они ему, — и потому ей остается на выбор: или взять герцога Орлеанского, покровительствуемого Англиею, или маленького Наполеона, поддерживаемого Австрией, или ваше высочество, на стороне которого будет наиболее голосов, ибо Орлеанский не любим старыми военными, которые думают, что в нем нет мужества, что он слишком обленился, а остальные французы будут недовольны, видя, что его поддерживают англичане, ненавидимые больше всех иностранцев. Маленький Наполеон, если б имел 20 лет вместо 5-ти, имел бы за себя большинство; но он мал, и потому боятся долгого регентства и влияния Австрии. К вашему же высочеству все партии будут расположены одинаково хорошо, как к иностранцу; кроме того, вы принесете союз с Россиею, самый желанный для французов, ибо самый естественный для Франции. Старики военные склонны к вам; тотчас после отречения Наполеона в армии уже говорили, что надобно завести сношения с вами; ваша религия не может служить препятствием, напротив — представляет ручательство для протестантов, угнетаемых правительством, да и католики будут рады, потому что они освободятся от пагубного влияния своих попов».

Но твердое решение императора Александра поддерживать старшую линию Бурбонов отнимало у французских изгнанников надежду употребить наследного принца Нидерландского орудием для достижения своих целей. Им оставалось держаться герцога Орлеанского; его агентом в Брюсселе был один английский лорд, который тайно раздавал деньги жившим здесь в изгнании французским офицерам. Говорили, что герцог Орлеанский предлагал жезл коннетабля Франции принцу Евгению Богарне, в случае если ему удастся получить французский престол.

Но главным союзником Людовика-Филиппа во Франции был граф Артуа, который своим поведением уничтожал все надежды умеренных и заставлял их поневоле обращать взоры к младшей линии Бурбонов. Герцог Веллингтон по совету Поццо опять решился обратиться к наследнику престола с представлениями, чтобы он перестал находиться в постоянной и ожесточенной оппозиции правительству. Артуа встретил эти представления с «невозмутимою неисправимостью»; он отвечал герцогу, что во всем виноваты министры; что Ришелье честный человек, но его водят другие; впрочем, он, Артуа, не прочь войти в соглашение с Ришелье. Веллингтон спросил: какие условия соглашения? Ответ: удалить дурных министров, перестать давать должности врагам законной монархии и управлять посредством честных людей. Веллингтон возразил, что таким поведением Ришелье погубит короля и свою репутацию. Артуа отвечал, что в таком случае он останется верен своей партии и своей системе.

Веллингтон: Я думал, что говорю с наследником престола, а не с вождем партии.

Артуа: Я прежде всего человек и хочу действовать по чести и совести.

Веллингтон: Честь и обязанность предписывают вам быть в соединении с интересами и чувствами народа, которым вы будете управлять, а не возбуждать разделения, которые вам могут быть гибельны.

Артуа: Я не знаю расположении народа; большинство разделит мои мнения, если правительство захочет дать власть людям, которые имеют одинакие со мною принципы.

Веллингтон: Вы принимаете меня за глупца, полагая, что я не знаю состояния Франции.

Артуа: Вы, иностранцы, не знаете людей; я знаю дело лучше — моя партия, конечно, самая сильная.

«Невозмутимая неисправимость» графа Артуа, основанная на сознании, что его партия самая сильная, неумолимая вражда «крайних» к министерству, естественно, заставляли последнее усиливать свою партию, все более и более сближаться с так называемыми либералами разных оттенков. Герцог Ришелье сознавал опасность этого сближения; он упирался при каждом новом шаге, который правительство хотело сделать в этом направлении; но он не имел ни достаточной силы воли, ни достаточной силы разумения и невольно увлекался роковою силою обязательств. Несмотря на первенство Ришелье, сильнее его в министерстве был Деказ, сильнее по своей живости и энергии и по своим отношениям к королю; но Деказ, на которого преимущественно исключительно была направлена ненависть «крайних», имел все побуждения к тому, чтобы удариться в противоположную сторону. Он делал это и по инстинкту самосохранения, ибо как человеку совершенно новому ему не было примирения ни с чем старым; он делал это и по самолюбию, потому что он считался главным виновником дела 5-го сентября; ему трудно было возвращаться назад, разделывать собственное дело. Он провозгласил, что в сближении с новой Францией правительство должно себя популяризировать и национализировать.

Действительно, правительство должно было это делать; но у Деказа недоставало ни личных средств, ни средств положения, чтобы делать это с успехом. Тон составляет музыку; в обществе ясно различается тон правительственной музыки; управляемые чуют инстинктивно твердость или слабость правительства, способность или неспособность направлять движение; так, в стремлении Деказа популяризировать правительство сейчас же почуялась слабость, старание заискивать популярность, и сейчас же выросли силы, независимые от правительства, и начали смотреть на правительство как на средство для достижения своих целей. Желая ослабить оппозицию ультрароялистскую, подали руку либералам; либералы оперлись на поданную им руку; но вместо одной ультрароялистской оппозиции приготовилась другая, либеральная, — и слабое правительство стало между двух огней.

И мадам де-Стааль была независимая и опасная сила со своею литературною знаменитостью, со своим неизмеримым самолюбием и со своим бесцельным либерализмом, служащим для приятного препровождения времени и украшения салона наравне с картинами, статуями и цветами. И старый министр иностранных дел, Талейран, был независимая и опасная сила: около оракула собирались поклонники и с благоговением внимали гневным выходкам и злым насмешкам мстительного бога, направленным против каждого действия правительства, против каждого министерства, потому что бог был согнан с Олимпа и теперь занимался подведением подкопов под священную гору. Независимою и опасною силою был и банкир Лафитт: заискивания и ласкательство правительства вздули и без того страшное тщеславие человека, который не умел ни о чем серьезно подумать, но умел обо всем красно поговорить и прослыть поэтому человеком очень способным. Лафитт не хотел служить слабому правительству; он стремился быть самостоятельною силою; денежный царек бросал деньги направо и налево и составлял себе обширный круг поклонников, подданных из остатков бонапартистской партии, из адвокатов, революционных писателей, из мелких торговцев парижских. Независимою и опасною силою был и Лафайет, perpetuum mobile революции. И много других независимых и опасных сил было вызвано слабостью правительства.