Император Александр I. Политика, дипломатия

Бессмыслица, и бессмыслица страшно вредная по своим последствиям; но другого средства нельзя было придумать. Поццо начал настаивать на распущении палаты и на избрании новой порядком, определенным в хартии. Чтобы побудить короля к принятию этой меры, он представил ему, что император Александр очень желает уменьшить тягость военного занятия французских областей; но что помощь, которую император может оказать в этом случае, зависит совершенно от мудрости и твердости королевского правления. Король отвечал: «Уверьте императора, что я останусь конституционным государем». Но Поццо-ди-Борго, зная, что здесь надежда на будущую свою твердость только прикрывает настоящую слабость, начал представлять, что его величество, желая теперь пощадить себя от тяжелого усилия воли, увидит себя принужденным сделать еще большее усилие впоследствии, среди смятения и скандала прений, придворных интриг и шума парижских салонов. Король отвечал, что министры занимаются этим вопросом в Совете; что он сам думает о нем беспрестанно и подвергнет его обсуждению после самого серьезного исследования.

Ришелье был совершенно согласен с Поццо, что против «крайних» нет другого средства, кроме распущения палаты. Но ни Поццо, ни Ришелье не могли бы достигнуть своей цели без помощи любимца королевского, министра полиции Деказа, который мало-помалу умел привести Людовика XVIII к убеждению в необходимости распустить палату. Он представлял ему донесения главных полицейских агентов о состоянии страны; а в донесениях ярко изображалось всеобщее неудовольствие в стране на «крайних», ужас от их речей и предложений во время заседаний палаты. Когда король подчинился влиянию этих донесений, то Деказ поставил вопрос: хочет ли он быть королем партии или королем Франции? Было употреблено и другое сильное средство: донесено, как оскорбительно отзываются «крайние» о короле; какую радость изъявляют они каждый раз, как пойдут слухи о плохом состоянии его здоровья. Надобно распустить палату — и страшно: как распустить? Король колеблется, и Ришелье колеблется; Деказ настаивает: надобно уничтожить палату, которая постоянно мешает правительству, ослабляет его авторитет, похищает его власть, стремится унизить его, поднимаясь выше трона, ставя свою волю выше воли королевской, приучая народ к мысли, что настоящая верховная власть находится у собрания депутатов, им избранных. Надобно уничтожить палату, которая обнаружила свою несовместимость со всякой мыслью о примирении; которая оскорбляла и раздражала армию, оскорбляла народ во всех его чувствах; тревожила все интересы, подрывала публичный кредит и, поддерживая беспокойство и неудовольствие в народе, отнимала у правительства возможность установить спокойствие внутреннее и приобрести независимость внешнюю. Бюджет невозможен с палатою, которая ввела в честь банкротство; которая объявила войну всякому, кто даст правительству деньги взаймы; которая не побоялась возвести в принцип, что никакой контракт не обязателен для казны, если депутатам угодно освободить ее от него. Идея о чем-нибудь прочном не может укорениться в делах народа, когда члены большинства палаты при каждом удобном случае обнаруживают свою ненависть к хартии и надежду на восстановление старого порядка.

5 сентября (н. ст.) 1816 года подписан был знаменитый ордонанс о распущении бесподобной (introuvable) палаты, подписан был тайком от графа Артуа. Поведение Людовика XVIII в этом случае всего лучше показывает характер его. Считали неприличным не уведомить наследника престола об ордонансе прежде, чем узнает о нем публика, и в то же время король хотел избежать сцены с братом. Для этого он велел Ришелье в двенадцатом часу ночи уведомить графа Артуа об ордонансе, в то время как сам уже заперся в спальне, чтобы лечь в постель. Артуа, узнавши от Ришелье, в чем дело, закричал, что это невозможно и что он сейчас же пойдет уговаривать короля переменить решение; но Ришелье, хотя с трудом, удержал его, уверивши, что король уже лег и не велел никого впускать к себе. Видя, что делать нечего, Артуа ничего не говорил потом брату; но герцогиня Ангулемская не выдержала; не выдержал и король, которого ничем нельзя было так раздражить, как знаками внешнего неуважения и неповиновения. «Если бы вы не были дочерью Людовика XVI, — сказал он племяннице, — то не испытали бы крайнего снисхождения, с каким я на этот раз обхожусь с вами». Раздражение «крайних» не знало пределов; в салонах С.-Жерменского предместья гремели проклятья Деказу, которого считали главным виновником ордонанса 5 сентября; не щадили и короля; рассказывали, что одна знатная дама велела вынести бюст Людовика XVIII на чердак. Огорчению «крайних» соответствовала радость в других кружках: целовались на улицах, рассказывая друг другу радостную весть, и превозносили до небес Деказа. Толпу ликующих, разумеется, увеличивали и некоторые из тех, которые недавно готовы были впрягаться в карету Виллеля: ветер переменился, сила оказалась на другой стороне. Перемену ветра на хорошую погоду показывало то, что биржевой барометр поднялся сильно.

Барометр говорил правду только на завтрашний день, а в отдалении собиралась буря. Распущение «бесподобной» палаты было событием, показывавшим лучше всего ложное положение правительства: самые ревностные приверженцы династии становились самыми злыми врагами правительства, которое поэтому необходимо отталкивалось в противоположную сторону. Как далеко оно могло пойти в этом направлении — определить было нельзя. Разумеется, сначала хотели опереться на умеренных роялистов, в которых видели большинство; но переход от умеренных роялистов к разным либеральным и нелиберальным партиям был незаметен, потому что их связывала приверженность к интересам новой Франции и вражда к старой; переход был незаметен и потому, что вначале члены разных партий, чтобы подняться на ноги, являлись умеренными роялистами. Если б правительство было сильно и имело за себя будущность, то и члены разных партий легко бы сделались умеренными роялистами, то есть искренними приверженцами правительства. Но какое обеспечение мог представить им трон, занимаемый слабым, болезненным стариком, которого смерть была недалеко, а после него вступит на престол предводитель «крайних», предводитель приверженцев старой Франции!

Понятно, что члены партий воспользовались только ссорою правительства с «крайними», чтобы подняться на ноги и поднять свои знамена; понятно, что и умеренные роялисты, не видя никакого ручательства за свое будущее в старшей линии Бурбонов, имели побуждение переходить под эти знамена, и именно под ближайшее — Орлеанское. Сначала и «крайние», и правительство, сдерживаясь страхом пред враждебными династии партиями, хотели действовать осторожно; но с течением времени вражда между ними разгорелась до такой степени, что «крайние» не стали разбирать средств, лишь бы только повредить ненавистному министерству. В их глазах члены враждебных династии партий были предпочтительнее членов партии министерской: такое поведение «крайних» заставляло и министерство все более и более сближаться с либеральными людьми разных оттенков, заискивать в них, делать свою программу все либеральнее и таким образом содействовать оживлению и усилению врагов династии.

Наступали выборы в новую палату депутатов: кто придет? — вопрос первой важности для министерства. Ришелье писал Деказу: «Употребите все усилия, чтобы между депутатами не было настоящих якобинцев; крайние роялисты все лучше революционеров; так называемые либералы, умеренные „Ста дней“ — якобинцы; нам нужны умеренные, но чистые, ни ultra, ни citra». Комиссары правительства разъезжали по департаментам, чтобы делать внушения относительно выборов; агенты партии графа Артуа разъезжали также с этими целями; а в то же время между обеими сторонами происходила печатная борьба: Шатобриан издал сочинение «Конституционная монархия» (La monarchic selon la Charte), где требовал для палаты депутатов всех прав английской палаты общин; требовал, чтобы министерство исходило из большинства палаты, разделяло его мнения; в то же самое время требовал, чтобы церковь содержалась доходами со своей собственности, а не была на жалованье у правительства; чтобы церкви были возвращены ее судебные привилегии, чтобы ей принадлежало направление народного просвещения. Признавая, что надобно уважать материальные интересы революции, Шатобриан утверждал, что не должно давать никакой пощады ее нравственным интересам. Самое сильное раздражение высказывалось в сочинении против Деказа, ведомство которого называлось министерством, рожденным в революционной грязи от сочетания деспотизма с анархией.