Пакт, изменивший ход истории

Наконец, неужели Г. Городецкому неведомо, что не сам пакт, а дополняющий его секретный протокол о разделе Восточной Европы и стал главным предметом переговоров (скорее — торга) в Кремле? Читаем примечание к секретному протоколу, опубликованному в 22-м томе «Документов внешней политики СССР». Оговорка об отсутствии записи хода переговоров в Кремле (на самом деле существует упомянутая выше немецкая запись переговоров; думается, есть и советская запись, только запрятана далеко) сопровождается примечанием составителей тома о том, что Сталин счел необходимым начать встречу с И. Риббентропом 23 августа именно с вопроса о разграничении «сфер интересов» ^{942}. В своем последнем слове на Нюрнбергском процессе И. Риббентроп говорил, что когда он прилетел в Москву для заключения пакта, Сталин «дал понять, что если он не получит половины Польши и прибалтийские страны, еще без Литвы с портом Либава, то я могу сразу же вылететь обратно» ^{943}. Эти требования Сталина были приняты немецкой стороной и зафиксированы в секретном протоколе.

Кстати, этот важнейший том (в двух книгах) широко известной серии «Документы внешней политики СССР», посвященный 1939 году (он вышел за три года до появления книги Г. Городецкого. — В.Н.), не нашел никакого отражения в «Мифе “Ледокола”». Между тем в документах тома прослеживается встречное движение сторон к пакту, импульс которому придало требование В.М. Молотова (заменившего М.М. Литвинова в НКИД СССР) на первой же беседе с германским послом Ф. Шуленбургом подвести «соответствующую политическую базу» под отношения между Германией и Советским Союзом. Чего он стал тут же добиваться, заменив М.М. Литвинова в НКИД СССР ^{944}. Таковы приемы, которые использует израильский историк, чтобы избавиться от углубления в международные отношения кануна войны и избежать постановки вопроса о роли Сталина в развязывании мировой войны.

Ко всему прочему, заявляя, что секретный протокол был подписан не одновременно с пактом о ненападении, а месяц спустя, Г. Городецкий обходит застарелую проблему советской внешней политики — как сохранить тайну секретного протокола к советско-германскому пакту о ненападении от 23 августа 1939 года. Полвека советские руководители, все — от Сталина до М.С. Горбачева, скрывали от общественности тайну секретного протокола. Она продержалась так долго потому, что разглашением содержания протокола снимался вопрос о том, кто, в какой конкретный момент и с какой целью развязал мировую войну. Это объясняет и то «трогательное единство» в сохранении тайны секретного протокола, которое пронесли через всю мировую войну нацистские лидеры и сталинское руководство. Правда, интересно, что же оказалось весомее схватки смертельных врагов — Сталина и Гитлера, раз никто из них не решился обнародовать секретный протокол, обвинив во всем противную сторону?

Тот факт, что Г. Городецкий следует советской традиции сохранения тайны секретного протокола (применяя прием, до которого никто из последователей «Фальсификаторов истории» до него не додумался — мол, пакт и секретный протокол были подписаны в разное время), не мог не сказаться на интерпретации им исторического значения пакта (и еще раз: в разительном отличии от «других историков»). Поражает и то, что, оправдывая внешнюю политику сталинского руководства, он начисто игнорирует проблему взаимосвязи политики и морали применительно к международным отношениям 1939–1941 годов. В его узко дипломатическом повествовании все державы и их лидеры уравнены в качестве субъектов международных отношений — и Гитлер, и Чемберлен, и Сталин. У «других историков» подход совершенно иной.

Поскольку морально-нравственная сторона «действительных событий» мало интересует автора «Мифа “Ледокола”», он не видит ничего плохого в факте ведения сталинским руководством в последние предвоенные месяцы переговоров одновременно и со странами демократического Запада, и с нацистской Германией. Для Г. Городецкого, развивающего свой тезис о враждебном окружении, которое «все более смыкалось вокруг Советского Союза», это — «реалистическая политика» (с. 46, 57). Другими словами, ничего иного не оставалось, как только проводить «такую политику, которая бы наилучшим образом отвечала безопасности Советского Союза» (с. 60).

Так, по мнению израильского историка, родилось решение Сталина пойти на пакт с нацистским лидером Гитлером.

Заключительный вывод автора «Мифа “Ледокола”» сводится к тому, что и в 1939 году, и в 1941 году действия Сталина объясняются «безнадежностью политических альтернатив для Советского Союза» (с. 344). Признавая, однако, что с весны 1939 года, с английских гарантий Польше, перед Советским Союзом «открывалась возможность выбора», то есть у него появилась свобода маневра, являющаяся «венцом успеха любой внешней политики» (с. 52–53). Но почему ж в таком случае Г. Городецкий говорит об отсутствии альтернатив для СССР? Только потому, что он так и не смог разобраться в мотивах сталинского руководства, разобраться в том, что оно преследовало во внешней политике исключительно классово-имперские цели. В создавшихся для СССР, полагал Сталин, крайне благоприятных международных условиях для проведения такой политики.

Трудно поверить, что историку с пятнадцатилетним опытом изучения международных событий того времени не известно, что как западные страны, демократические Англия и Франция, так и нацистская Германия придавали решающее значение тому, на чьей стороне окажется Советский Союз в приближающемся всеобщем конфликте. Сталин не мог упустить шанс воспользоваться «межимпериалистическими противоречиями». Поэтому наряду с официально объявленными советско-западными переговорами шли тайные двусторонние советско-германские «разговоры» (В.М. Молотов) и «беседы» (И. Риббентроп). В политико-дипломатических кругах Европы существовало убеждение, что масштабный конфликт на континенте начнется только после того как определится с выбором Советский Союз — последняя еще не определившаяся формально великая европейская держава, могущая склонить чашу весов в ту или иную сторону.

Прибегнем к свидетельству непосредственного участника предвоенных дипломатических переговоров с советской стороны с представителями и Запада, и Германии. К свидетельству В.П. Потемкина, в 1937–1940 годах — первого заместителя народного комиссара иностранных дел СССР. Позже — главного редактора третьего тома «Истории дипломатии» (первое издание), целиком посвященного дипломатической подготовке Второй мировой войны и опубликованного за три года до появления «Фальсификаторов истории». В главе по предвоенному 1939 году, а ее соавтором был В.П. Потемкин, выделен параграф «Соперничество англо-французского блока и немецко-фашистской дипломатии из-за соглашения с СССР» ^{945}. Выходит, Советский Союз не только не был в «осаде», а находился в выигрышной позиции, когда шло соперничество, конкурентная борьба за то, чтобы привлечь его на свою сторону. Ибо — так начинается параграф: «для обоих лагерей исключительное значение приобретал вопрос, на чьей стороне в предстоящем столкновении окажется Советский Союз» ^{946}. Высокопоставленный очевидец свидетельствует: сталинский Советский Союз был хозяином положения, выбор был за ним. И он был сделан — в пользу нацистской Германии.

А что говорят опубликованные советские и иностранные дипломатические документы о внешнеполитическом выборе, перед которым стоял Советский Союз? Какую из версий они подтверждают: раннюю в «Истории дипломатии» — о том, что выбор был за ним, или позднюю в «Фальсификаторах истории» — о том, что Сталину ничего иного не оставалось, как подписать пакт с нацистской Германией, версию, которую пытается возродить и развить Г. Городецкий своей книгой?