«Теория заговора». Историко-философский очерк

И главный герой приступает к исследованиям, уводящим его далеко от классической археологии. Подлинное «понимание истории» доказывает истинность преданий об Атлантиде, которая стала жертвой геокосмической катастрофы. Высокоразвитые жители затопленного материка сумели эвакуироваться на другие планеты. И уже с других краёв Вселенной продолжали наблюдать за своей покинутой родиной. Но космические эмигранты были вовсе не единым «цивилизационным потоком». Часть, освоившая планету Этрурия, всячески стремилась помочь своим земным собратьям. Атланты — представители другой ветви древней цивилизации, выполняли иную программу.

Постепенно перед Саниным раскрывается картина глобального космического противостояния, земная история оказывается инспирированной зловредными атлантами. Они постоянно пытаются перемешать народы, лишая их исторической памяти — ключа, открывающего дверь в прошлое. Герой постигает, например, тот факт, что этруски, внесшие столь многое в развитие римской цивилизации, есть предки славян, русских. Доказательством тому становится лингвистический анализ самого названия народа. Именно этруски закладывают социокультурный фундамент, послуживший основой могущества Римской империи: горное дело, театр, якорь, музыкальные инструменты и многое другое. Но Римская империя, пронизанная агентурой атлантов, изменяет своим учителям, превратившись в орудие их неуёмной экспансии, пойдя путём порабощения и уничтожения народов, которые сохранили древние знания.

Безусловно, перед нами адаптированные к советским реалиям варианты «теории заговора». Но здесь возникает вопрос: насколько их конспирологическая составляющая была адекватно воспринята тогдашними читателями? Во-первых, укажем на самоочевидный момент. Сам жанр фантастики предполагает создание художественного пространства, нарушающего физические, временные, социальные основы нашего бытия. В свою очередь, «теория заговора» стремится, напротив, к максимально точному отображению реальности, которая «фантастически» искажена агентами заговора. Во-вторых, необходимо учитывать идеологический фактор. Даже являясь сторонниками «теории заговора», конспирологи от фантастики не могли полномасштабно представить читателю картину подразумеваемого заговора, его участников. Не случайным представляется использование аллегорий, символов, полунамёков. Так, говоря о ещё одном представителе «ефремовской школы», Н. Митрохин акцентирует внимание на экзотерическом характере его «фантастических произведений»: «С. Семанов в своём дневнике подробно пишет об антисемитских мотивах в деятельности Ю. Медведева — и о том, что члены “русской партии” хорошо понимали “культурные коды”, использовавшиеся в его произведениях» ^{698}. Иными словами, советская «фантастическая конспирология» — культурный продукт «для своих», тех, кто в состоянии интерпретировать указанные «коды». В этом отношении можно говорить о явно герметическом характере творений «ефремовцев». «Посвященными» выступают как адепты, так и те, кто дешифрует себя, свою этническую принадлежность в образах отрицательных персонажей. Возвращаясь к анализу М. Каганской повести Назарова «Синайское яблоко», мы находим в нём указание на филологический маркер, по которому «вычисляется» реальная этническая принадлежность «Ордена проницательных». Критик приводит ряд особенностей речи «проницательных»: «“Дорогой Окси! Ты имеешь крепкий лоб, а мы имеем выгоду с тобой дружить” (записка “проницательных” диктатору); “Береги нервы… Я имею желание согласиться на твоё предложение” (разговор членов Ордена с агентом Земли); “Лирочка! Вставай, детка, мы стали с тобой за счастливых людей, — мы имеем дорогих гостей!”» ^{699}. Подобные «языковые неправильности», по мнению Каганской, указывают на местечковый вариант русского языка «южнорусской литературной школы». Ярким её представителем являлся И. Бабель, конструировавший похожие речевые обороты, например, в «Одесских рассказах». Не отвергая истинности приведённых филологических рассуждений, укажем на то, что конспирологический подтекст произведений «ефремовской школы» заведомо нивелирован указанными условностями и ограничениями. Итогом этого становится факт условной положительной/отрицательной конспирологической реакции или представителей «русской партии», или читателей И. Бабеля. Для широких кругов советских читателей всё это остаётся за пределами внимания. Читательское восприятие текстов «ефремовцев» целиком укладывается в рамки фантастики, где есть место таким понятиям, как «увлекательность», «сюжетный динамизм», «необычность места действия», но явно не находится места для «теории заговора».

Второй способ адаптации «теории заговора» к условиям советской идеологии заключался в использовании в качестве источника конспирологической информации научно-публицистических, биографических исследований и работ, не имеющих внешнего, непосредственного выхода к указанной проблематике. В этом ключе активно осваивался жанр популярных биографий, особенно востребованных в позднесоветский период. Например, в серии «ЖЗЛ» («Жизнь замечательных людей») издательства «Молодая гвардия» в 70-80-е годы прошлого века выходит ряд книг, отражающих данную тенденцию. Одна из них принадлежит В. А. Пигалеву и представляет собой жизнеописание В. И. Баженова — русского архитектора, одного из основоположников отечественного классицизма. Герой исследования — создатель дворцово-паркового ансамбля Царицыно, «дома Пашкова», Михайловского замка, не имеет прямой связи с конспирологической тематикой. В его биографии имеется лишь один эпизод, позволяющий автору обратиться к конспирологическому сюжету. Участвуя в деятельности кружка Н. И. Новикова, Баженов использует своё положение придворного архитектора для налаживания контактов между московскими масонами и наследником престола. Этот факт послужил причиной недовольства со стороны Екатерины II, подозревавшей наличие политического заговора. Увольнение с государственной службы не имело каких-либо серьёзных последствий, а после скорого восшествия на престол Павла Баженов получает должность вице-президента Академии художеств.

В интерпретации автора биографии данный эпизод становится определяющим для судьбы Баженова. Пигалев подробно анализирует технологию вовлечения архитектора в масонскую ложу. Особо подчёркивается в этом процессе роль Новикова, наивно полагавшего, что масонство является лишь благородным филантропическим учением, не имеющим какой-либо политической подоплёки. Доверчивый Новиков на нескольких страницах книги, в агитационной беседе с Баженовым, всячески превозносит достоинства «вольных каменщиков». «Они никого не преследуют, стремятся изгладить предрассудки, искоренить вражду и войны, стремятся сделать из всего человечества одно семейство братьев, кои были бы связаны узами любви и свободного труда» ^{700}. Но, произнеся вступительные клятвы, Баженов оказывается связан с масонской ложей отнюдь не «узами любви».

Автор рисует весьма впечатляющую картину проникновения масонства в жизнь России. Формально независимыми российскими масонами в реальности управляли иностранные координаторы. «Эти люди контролировали деятельность многих российских лож, назначали и смещали их руководителей, вели с помощью шифров секретную переписку с герцогом Зюдерманландским, собирали информацию от русских масонов о различных сторонах жизни общества, в том числе о настроениях и перемещениях в российском царском дворе, в случае необходимости снабжали русских масонов деньгами, чем ещё больше привязывали к своему ордену» ^{701}. Таким образом, «ревнители просвещения» оказываются «тайным обществом», преследующим конкретные политические цели. В этом контексте и следует рассматривать предполагаемые контакты Баженова с наследником. Целью их выступает вовлечение будущего императора в масонскую деятельность, что неизбежно привело бы к скорому подчинению российского государства далеко идущим планам «вольных каменщиков».