Россiя въ концлагере

-- А дома-то что? -- спросилъ второй парень.

-- Ну, дома-то оно способнeе, -- не особенно увeренно сказалъ мужикъ. -- Дома-то -- оно не пропадешь.

-- Пропадешь въ лучшемъ видe, -- сказалъ ядовитый парень. -- Дома для тебя пироги пекутъ. Прieхалъ, дескать, Федоръ Ивановичъ, заработочекъ, дескать, привезъ...

-- Да и трудодней нeту, -- грустно замeтилъ парень въ сапогахъ. -- Кто и съ трудоднями, такъ eсть нечего, а ужъ ежели и безъ трудодней -- прямо ложись и помирай...

-- А откуда вы?

-- Да мы Смоленскiе. А вы кто будете? Изъ начальства здeшняго?

-- Нeтъ, не изъ начальства, заключенный въ лагерe.

-- Ахъ, ты, Господи... А вотъ люди сказываютъ, что въ лагерe теперь лучше, какъ на волe, хлeбъ даютъ, кашу даютъ... (Я вспомнилъ девятнадцатый кварталъ -- и о лагерe говорить не хотeлось). А на волe? -- продолжалъ мужикъ. -- Вотъ тебe и воля: сманили сюда, въ тайгу, eсть не даютъ, одежи нeту, жить негдe, комары поeдомъ eдятъ, а домой не пускаютъ, документа не даютъ. Мы ужъ Христомъ Богомъ молили: отпустите, видите сами -- помремъ мы тутъ. Отощавши мы еще изъ дому, силъ нeту, а баланы самые легкiе -- пудовъ пять... Да еще по болоту... Все одно, говорю -- помремъ... Ну, пожалeли, дали документъ. Вотъ такъ и идемъ, гдe хлeба попросимъ, гдe что... Верстовъ съ пятьдесятъ на чугункe проeхали... Намъ бы до Питера добраться.

-- А въ Питерe что? -- спросилъ ядовитый парень. -- Накормятъ тебя въ Питерe, какъ же...

-- Въ Питерe накормятъ, -- сказалъ я. Я еще не видалъ примeра, чтобы недоeдающiй горожанинъ отказалъ въ кускe хлeба {315} голодающему мужику. Годъ тому назадъ, до паспортизацiи, столицы были запружены нищенствующими малороссiйскими мужиками -- давали и имъ.

-- Ну что-жъ, придется христорадничать, -- покорно сказалъ мужикъ.

-- Одежу думалъ справить, -- повторилъ ядовитый парень. -- А теперь что и было, разлeзлось: домой голышемъ придемъ. Ну, пошли, что ли?

Трое вольныхъ гражданъ СССР поднялись на ноги. Старикъ умильно посмотрeлъ на меня: -- А можетъ, хлeбца лишняго нeту? А?

Я сообразилъ, что до лагпункта я могу дойти и не eвши, а тамъ ужъ какъ-нибудь накормятъ. Я развязалъ свой рюкзакъ, досталъ хлeбъ, вмeстe съ хлeбомъ лежалъ завернутый кусочекъ сала, граммовъ на сто. При видe сала у мужика дыханье сперло.

"Сало, вишь ты, Господи Боже!" -- Я отдалъ мужикамъ и сало. Кусочекъ былъ съ аптекарской точностью подeленъ на три части... "Вотъ это, значитъ, закусимъ, -- восторженно сказалъ мужикъ, -- эхъ, ты, на что ужъ есесерiя, а и тутъ добрые люди не перевелись"...

Вольнонаемные ушли. Бeлочка снова выглянула изъ-за еловаго ствола и уставилась на меня бусинками своихъ глазъ... Бусинки какъ будто говорили: что, культуру строите? въ Бога вeруете? науки развиваете? -- ну, и дураки...

Возражать было трудно. Я одeлся, навьючилъ на спину свой рюкзакъ и пошелъ дальше.

Верстахъ въ двухъ, за поворотомъ дороги, я наткнулся на своихъ мужичковъ, которыхъ обыскивалъ вохровскiй патруль: одинъ вохровцевъ общупывалъ, другой разсматривалъ документы, третiй стоялъ въ шагахъ десяти, съ винтовкой на изготовку. Было ясно, что будутъ "провeрять" и меня. Документы у меня были въ полномъ порядкe, но безчисленные обыски, которымъ я, какъ и каждый гражданинъ "самой свободной республики въ мiрe", подвергался на своемъ вeку, выработали, вмeсто привычки, какую-то особенно отвратительную нервную, рабью дрожь передъ каждою такой "провeркой", даже и въ тeхъ случаяхъ, когда такая "провeрка" никакого рeшительно риска за собой не влекла, какъ было и въ данномъ случаe. И сейчасъ же въ мозгу привычный совeтскiй "условный рефлексъ": какъ бы этакъ извернуться.

Я подошелъ къ группe вохровцевъ, сталъ, засунулъ руки въ карманы и посмотрeлъ на все происходящее испытующимъ окомъ:

-- Что, бeгунковъ подцeпили?

Вохровецъ недовольно оторвался отъ документовъ.

-- Чортъ его знаетъ, можетъ, и бeгунки. А вы кто? Изъ лагеря?

Положенiе нeсколько прояснилось: вохровецъ спросилъ не грубо: "вы заключенный", а "дипломатически" -- "вы не изъ лагеря?"

-- Изъ лагеря, -- отвeтилъ я административнымъ тономъ.

-- Чортъ его знаетъ, -- сказалъ вохровецъ, -- документы-то какiе-то липоватые...

-- А ну-ка, покажите-ка ихъ сюда... {316}

Вохровецъ протянулъ мнe нeсколько бумажекъ. Въ нихъ нелегко было разобраться и человeку съ нeсколько большими стажемъ, чeмъ вохровецъ. Тутъ было все, что навьючиваетъ на себя многострадальный совeтскiй гражданинъ, дeйствующiй по принципу -- масломъ каши не испортишь: чортъ его знаетъ, какая именно бумажка можете показаться наиболeе убeдительной носителямъ власти и нагановъ... Былъ же у меня случай, когда отъ очень непрiятнаго ареста меня спасъ сезонный желeзнодорожный билетъ, который для "властей" наиболeе убeдительно доказывалъ мою самоличность, и это при наличiи паспорта, профсоюзной книжки, постояннаго удостовeренiя газеты "Трудъ", ея командировочнаго удостовeренiя и цeлой коллекцiи бумаженокъ болeе мелкаго масштаба. Исходя изъ этого принципа, одинъ изъ парней захватилъ съ собой и свидeтельство Загса о рожденiи у него дочки Евдокiи. Евдокiя помогала плохо: самый важный документъ -- увольнительное свидeтельство было выдано профсоюзомъ, а профсоюзъ такихъ удостовeренiй выдавать не имeетъ права. И вообще бумажка была, какъ говорилъ вохровецъ, "липоватая". Во многихъ мeстахъ СССР, не вездe, но почти вездe, крестьянинъ, отлучающiйся за предeлы своего района, долженъ имeть увольнительное удостовeренiе отъ сельсовeта: они обычно выдаются за литръ водки. За какой-то литръ получилъ свою бумажку и этотъ парень, по лицу его видно было, что за эту-то бумажку онъ боялся больше всего: парень стоялъ ни живъ, ни мертвъ.

-- Нeтъ, -- сказалъ я чуть-чуть разочарованнымъ тономъ, -- бумаги въ порядкe. Съ какихъ вы разработокъ? -- сурово спросилъ я мужика.

-- Да съ Массельги, -- отвeтилъ мужикъ робко.

-- А кто у васъ тамъ прорабъ? Кто предрабочкома? -- словомъ, допросъ былъ учиненъ по всей формe. Вохровцы почувствовали, что передъ ними "лицо административнаго персонала".

-- Обыскивали? -- спросилъ я.

-- Какъ же.

-- А сапоги у этого снимали?

-- Нeтъ, объ сапогахъ позабыли. А ну, ты, сымай сапоги...

Въ сапогахъ, конечно, не было ничего, но бумажка была забыта.

-- Ну, пусть топаютъ, -- сказалъ я, -- тамъ на Званкe разберутся.

-- Ну, катись катышкомъ, -- сказалъ старикъ изъ вохровцевъ. Патруль повернулся и пошелъ на сeверъ, документовъ у меня такъ и не спросилъ, мы съ мужичками пошли дальше на югъ. Отойдя съ версту, я сдeлалъ парнишкe свирeпое внушенiе: чтобы другой разъ не ставилъ литра водки, кому не нужно, чтобы по пути отставалъ на полверсты отъ своихъ товарищей и, буде послeднiе наткнутся на патруль, нырять въ кусты и обходить сторонкой. Что касается линiи рeки Свирь и Званки, то тутъ я никакихъ путныхъ совeтовъ дать не могъ, я зналъ, что эти мeста охраняются особенно свирeпо, но болeе подробныхъ {317} данныхъ у меня не было. Парень имeлъ видъ пришибленный и безнадежный.

-- Такъ вeдь никакъ же не отпускали, я тамъ одному, дeйствительно поставилъ -- не литръ, на литръ денегъ не хватило -- поллитра, развe-жъ я зналъ...

Мнe оставалось только вздохнуть. И этотъ мужикъ, и эти парни -- это не Акульшинъ. Эти пропадутъ, все равно пропадутъ: имъ не только до Свири, а и до Петрозаводска не дойти... Пожилой мужичекъ былъ такъ растерянъ, что на мои совeты только и отвeчалъ: да, да, какъ-же, какъ-же, понимаемъ, понимаемъ, но онъ и плохо слушалъ ихъ, и не понималъ вовсе. Парень въ сапогахъ жалобно скулилъ на свою судьбу, жаловался на жуликовъ изъ рабочкома, зря вылакавшихъ его поллитровку, ядовитый парень шагалъ молча и свирeпо. Мнe стало какъ-то очень тяжело... Я распрощался со своими спутниками и пошелъ впередъ.

ПЯТЫЙ ЛАГПУНКТЪ

Пятый лагпунктъ былъ наиболeе привиллегированнымъ изъ производительныхъ пунктовъ ББК. Занимался онъ добычей кокоръ. Кокора -- это сосновый стволъ съ отходящимъ отъ него приблизительно подъ прямымъ угломъ крупнымъ корневищемъ. Кокоры эти шли для шпангоутовъ и форштевней всякаго рода барокъ, баржъ, баркасовъ и всего прочаго, что строилось на Пинужской, Сорокской и Кемской верфяхъ ББК. Техническiя требованiя къ этихъ кокорамъ были довольно суровы -- иногда изъ ста стволовъ пригодныхъ оказывалось тридцать, иногда -- только три. А безъ кокоръ всe эти верфи, съ ихъ 6--7-мью тысячами заключенныхъ рабочихъ, были бы обречены на бездeйствiе.