Мемуары

— Вот, — сказал мне Вольтер, — единственная трагикомическая поэма, которую Италия имеет. Тассони был монахом, человеком остроумным и ученым.

— Что он был поэт, с этим я. согласен, но учености я не могу признать за ним; насмехаясь над системой Коперника, он говорил, что, следуя ей, нельзя объяснить ни фазисы Луны, ни затмения.

— Где это он сказал такую глупость?

— В своих академических речах. Он взял перо, записал сказанное мною и сказал:

— Но Тассони остроумно критиковал Петрарку.

— Да, но этим он наиес удар своему вкусу, так же как и Муратори.

— Муратори у меня тут лежит. Согласитесь сами, что его эрудиция велика.

— Et ubi peccas (этим-то он и грешит).

Вольтер открыл дверцы, и я увидел множество бумаг. «Это, — сказал он мне, — моя корреспонденция. Тут вы найдете около пятидесяти тысяч писем, на которые я отвечал».

— Сохранились ли у вас копии ваших ответов?

— По большей части. Это дело лакея, который этим только и занимается.

— Я знаю многих издателей, которые бы заплатили большие деньги за это сокровище.

— Да; но берегитесь издателей; это настоящие разбойники, более страшные, чем морские разбойники в Марокко.

— С этими господами я буду иметь дело лишь в старости.

— В таком случае, они вам отравят вашу старость.

По этому поводу я цитировал ему макаронический стих Мерлино Коччи.

— Что это такое?

— Это стихи известной поэмы в двадцати четырех песнях.

— Известной?

— Да, и достойной известности, но оценить ее можно только при знании мантуанского наречия.

— Я ее пойму, если вы мне доставите поэму.

— Буду иметь честь принести ее завтра.

— Весьма меня обяжете.

Нас прервали, и мы провели в обществе два часа. Вольтер пустил в ход все свое остроумие и всех очаровал, несмотря на свои саркастические выходки, которые не щадили даже присутствующих; но он владел неподражаемым искусством насмехаться не оскорбляя.

Его дом был поставлен на широкую ногу, кухня у него была превосходная обстоятельство, очень редко встречающееся среди поклонников Аполлона, которые редко бывают в милости у Плутоса. Ему в то время было шестьдесят шесть лет, и он имел двадцать тысяч ежегодного дохода. Говорили, что этот великий человек обогатился, надувая издателей; правда заключается в том, что он чаще был сам надуваем издателями. Вольтер обогатился не своими произведениями, и так как он гонялся за известностью, то часто давал свои сочинения с тем только, чтобы они были напечатаны и распространяемы. Я сам был свидетелем, как он подарил «Вавилонскую принцессу» — прелестную сказку, написанную им в три дня.

…На другое утро, хорошенько выспавшись, я принялся писать Вольтеру послание белыми стихами, которое мне стоило больших трудов. Я отправил ему его вместе с поэмой Валенго, но я сделал глупость: я должен был предвидеть, что поэма ему не понравится, ибо трудно хорошо оценить то, что не хорошо понимаешь. В полдень я отправился к Вольтеру. Он не принимал, но его место заступила г-жа Дени. У ней было много ума, вкуса, эрудиции; она к тому же ненавидела короля прусского. Г-жа Дени просила меня рассказать ей, как я спасся из-под Пломб, но рассказ был слишком длинен и я отложил его до другого раза. Вольтер не обедал с нами; он появился только в пять часов, держа в руках письмо.

— Знаете ли вы, — спросил он меня, — маркиза Альбергати Капачелли, болонского сенатора, и графа Парадизи?

— Парадизи я не знаю, но знаю немного Альбергати. Вы с ним знакомы?

— Нет, но он мне прислал сочинение Гольдони, болонской колбасы и перевод моего «Танкреда»; он собирается посетить меня.

— Он не приедет; он не так глуп. — Как, глуп? Разве посещать меня глупость? — Глупость не для вас, а для него. — Отчего?

— Он знает, что слишком потеряет, ибо теперь он наслаждается мнением, которое, как ему кажется, вы имеете о нем. Если бы он приехал, вы бы увидели его ничтожество, и иллюзия исчезла бы. Тем не менее, он — хороший дворянин, имеет шесть тысяч цехинов в год и страдает-театроманией. Он довольно хороший актер; он написал несколько комедий в прозе, но они не выдерживают ни чтения, ни представления.

— Вы напяливаете на него платье, которое не украшает его.

— Я принужден сознаться, что оно и в таком виде ему не впору.

— Он — сенатор.

— Нет; он принадлежит к сорока, в Болонье сорок составляют пятьдесят *.

— Каким образом?

— Да так же, как в Базеле одиннадцать часов составляют полдень.

— Понимаю; вроде того, как ваш Совет Десяти состоит из семнадцати.

— Именно; но проклятые сорок в Болонье изображают из себя нечто другое.

— Почему проклятые?

— Они не зависят от фиска и благодаря этому они делают какие им угодно преступления безнаказанно, в крайнем случае их высылают за границу, где они живут, как хотят, на свои доходы.

— Тем лучше; но возвратимся к нашему предмету. Маркиз Альбергати, конечно, писатель?

— Он недурно пишет по-итальянски; но увлекается собственным слогом, разбавляет его водой и голова его пуста.

— Он, вы говорите, актер?

— Очень хороший, в особенности в своих пьесах, когда играет роль влюбленного.

— Он красив?

— Да, на сцене, но вообще его лицо без выражения.

— И, однако, его пьесы нравятся?

— Не знатокам; их бы освистали, если бы их поняли.

— А что вы скажете о Гольдони?

— Все, что о нем можно сказать, это то, что Гольдони — итальянский Мольер.

— Почему он называет себя поэтом герцога Пармского?

— Вероятно, желая доказать, что у самого умного человека есть слабая струна, как и у всякого глупца; что же касается герцога, то он, вероятно, ничего и не подозревает. Гольдони называет себя также адвокатом, хотя им он никогда не был. Он — хороший автор комедий и ничего больше. Вся Венеция знает, что я — его друг; поэтому о нем я могу говорить обстоятельно: но не блещет в обществе, и несмотря на иронию, так часто встречающуюся в его комедиях, у него чрезвычайно мягкий характер.

— Мне то же самое говорили. Он беден, и меня уверяли, что он хочет бросить Венецию. Это не понравится содержателям театров, где играются его пьесы.

— Все это говорилось наобум; многие думали, например, что, получив пенсию, он перестанет писать.