Политическая доктрина славянофильства

И, конечно, вполне ошибочно утверждение славянофилов, будто русский народ является народом безгосударственным по самой природе своей. Пусть русская история начинается "призывом" государства со стороны, -- Русь внутренно прияла явившееся на ее зов государство, усвоило его, претворила его в себя. Прав был Герцен, усиленно подчеркивая социальную пластичность русского народа и в его вкусе к мощной государственности усматривая главное его отличие от других славянских народов87). Наивно думать, что великая держава российская создавалась народом, внутренно чуждым государственности. Правда, сильны анархические устремления в складе русской души, и непрестанно борются они с устремлениями творчески великодержавными, -- но несомненно одно, -- в истории русской, какою она развертывалась перед славянофилами, торжествовал государственный гений России, и плодотворно преодолеваемым представлялся старый русский бунт. Следует категорически признать, что тот период русской истории, который славянофилы называли "петербургским", не может и не должен считаться чем-то в роде исторического недоразумения только88). Нет, его основная "идея" -- подлинное обнаружение одной из существенных, истинно "органичных" сторон национального лика России, и сам он, конечно, столь же национально реален, как и ослепительное явление великого царя, от которого он ведет свое начало. Великая Россия петербургского периода в ее исторических возможностях -- достойная преемница основных традиций Московской Руси. И если этим возможностям не суждено было полностью воплотиться в жизнь, -- тому виною не идея полновластной и самодовлеющей государственности, а ряд сложных причин иного порядка и, главным образом, многообразные искривления в историческом развитии этой идеи, продиктованные специфическими условиями русской, а также отчасти и общеевропейской обстановки последнего века. Между тем, славянофильство было отрицанием не только петербургской практики, но и петербургской идеи, за которой оно не хотело видеть России.

А между тем Россия реальная, Россия историческая жила, конечно, в Петербурге. Пушкин лучше славянофилов ощутил национальную подлинность этой России. И не случайно западнические противники кружка Аксаковых в своей критике его петрофобии любопытным образом сходились с идеологами официальной петербургской государственности. Катков в этой критике автоматически соприкасался с Грановским. И, пожалуй, понятно, почему. Западникам была патриотически дорога петербургская идея, ее государственно-правовая потенция. Националисты типа Каткова приветствовали, в общем, и петербургскую практику. По отношению к славянофильскому отрицанию и той, и другой, -- оба течения, при всей их взаимной отчужденности, оказывались на одном берегу.

В своих лекциях Грановский, с негодованием отмежевываясь от "иноземцев, которые видят в нас только легкомысленных подражателей западным формам", в то же время неоднократно высмеивал "старческие жалобы людей, которые любят не живую Россию, а ветхий призрак, вызванный ими из могилы, и нечестиво преклоняются перед кумиром, созданным их праздным воображением"89).

Катков в одной из своих статей 1863 г. (следовательно, уже после разрыва с Герценом, в эпоху выступлений по польскому вопросу), касаясь славянофилов и "почвенников", писал, невольно подтверждая, но, конечно, и продолжая по-своему мысль Грановского:

"Увы! Мы все более и более убеждаемся, что все эти модные теперь у нас толки о народности, о коренных началах, о почве и т. п., не обращают мысли ни к народности, ни к коренным началам, не приводят ее к чему-нибудь дельному, а, напротив, еще пуще уносят ее в туман и пустоту... В этом же тумане и разыгрываются все недоразумения наших мыслителей и пророчествующих народолюбцев. Мы смеем уверить этих господ, что они возвратятся к народу и станут на почве, о которой они так много толкуют, не прежде, как перестав толковать о ней и занявшись каким-нибудь более серьезным делом. Не прежде эти мыслители обретут то, что ищут, как прекратив свои искания. Не прежде станут они дельными людьми, как перестав пророчествовать и благовестительствовать. Не прежде станут они и русскими людьми, как перестав отыскивать какой-то таинственный талисман, долженствующий превратить их в русских людей. Они наткнутся на искомую народность не прежде, как перестав отыскивать ее в каких-то превыспренных началах, в пустоте своей ничем не занятой и надутой мысли"90).

В этой язвительной критике было верно одно: славянофилы отрывались от наличной, действительной России, уходя мыслью в поиски России идеальной, нуменальной. Не то было плохо, что они искали подлинную "русскую идею", а то, что в процессе этого искания их покидало чутье исторической реальности, без которого вряд ли осознаваема и сама национальная идея. Неправ был Катков, призывая их "прекратить свои искания": истинно просвещенный патриотизм не мыслим вне творческого углубления в духовную сущность родной страны. Но худо то, что по содержанию своему их искания, чуждые конкретной жизни, руководимые загробными тенями, нередко превращались в блуждания и заблуждения. И сами они становились беспомощными в окружающей их политической жизни, и фатально проходили мимо нараставшей трагедии русской истории. Нужно вообще отметить, что в их политическом и философско-историческом миросозерцании не было места ощущению трагического в мире и в истории; не было в нем места и чувству катастрофичности эпохи. Это особенно бросается в глаза при сопоставлении старых славянофилов с их духовными потомками и преемниками ХХ века...

Итак, петербургскую империю не вырвать из истории России. Но не забыть и ее трагического конца, тем более значительного и богатого последствиями, чем реальнее была она сама. Конец Петербурга, вопреки общеизвестным символам, не есть исчезновение призрака, обличение обмана, рассеяние тумана. Это -реальнейшая историческая катастрофа, стрясшаяся над русской землей и русским народом. Тем жизненнее проблема ее причин.

Быть-может, трагедия петербургской России заключалась, главным образом, в том, что над самою русскою властью слишком тяготели извращенные отзвуки своего рода "славянофильских" предрассудков. Анализ официальной идеологии русской власти ХIХ века вскрывает в ней наличие ряда "романтических" преданий, сослуживших ей, как теперь очевидно, печальную службу. Стремясь сохранить в чистоте "древние устои самодержавия", фанатически отстаивая "охранительные начала" quand mкme, русские цари мало-по-малу становились в жестокое противоречие с тем центральным и по существу своему глубоко плодотворным принципом петербургского периода, -- принципом великого государства, построенного на фундаменте права, которому история заставляла их служить. Своей упрямой оппозицией петровой идее они невольно разрушали петрово дело. В условиях нового времени они пытались сохранить в неприкосновенности свою старую власть, напоминавшую собой скорее азиатский деспотизм, восточный халифат, нежели универсальный религиозно-общественный идеал. Петербургская практика становилась тормозом для петербургской идеи, между тем как петербургская идея не стояла в противоречии с основными началами и лучшими заветами русской культуры. Петербургская автократия представляла собою своеобразную смесь петровских веяний со стилизованными преданиями московской старины.

Сам Петр был абсолютным самодержцем. Но именно он положил начало обособлению государства от личности государя, нанес решительный удар прежнему вотчинному взгляду на государство. Это был большой шаг вперед, не убивавший высших ценностей русской веры и русского национального сознания, но возносивший на новую степень политическую организацию русского народа. Нормальное развитие и претворение в жизнь петровых идей с логической необходимостью вело бы Россию на путь правового государства и национально-народной самодеятельности91) -- в формах, быть-может, и значительно разнящихся от западных образцов. Победа славянофильских мечтаний в правящих кругах практически внесла бы лишь в область русской государственной жизни величайший сумбур, ибо без твердых и принудительных правовых основ современное государство существовать не может, как не может оно покоиться на укладе, не мирящемся с потребностями и логикой времени. Шатание же власти между принципами правовой государственности и патриархальной монархии русской старины, в конце-концов, привело Россию к нездоровому абсолютизму последних царствований. Потуги "обновиться стариной", характерные для атмосферы заката династии, порождали роковым образом лишь жалкие и фальшивые пародии: стилизованные под старину вновь строившиеся храмы имели столь же мало общего с подлинным искусством, сколь мало напоминали подлинных святых и блаженных стилизованные под них простецы, окружавшие вырождавшийся трон. И недаром династия оборвалась на Алексее, любимом имени славянофилов, задушевном знамени романтиков старины: словно Провидение не захотело допустить последней подделки...