Воля и власть

Дмитрий Балашов

Воля и власть

Об авторе

БАЛАШОВ ДМИТРИЙ МИХАЙЛОВИЧ родился в 1927 году в Ленинграде. Пережил первую зиму блокады, затем был эвакуирован в Сибирь. В 1944 году вернулся в Ленинград. После окончания школы поступил на театроведческий факультет Ленинградского театрального института. Некоторое время преподавал в Вологодской культпросветшколе.

В 1952 году поступил в аспирантуру Пушкинского Дома в Ленинграде на отделение фольклора. Аспирантуру закончил в 1957 году, после чего работал в Петрозаводске в филиале АН СССР. Впоследствии жил в глухой деревне в семидесяти километрах от Петрозаводска.

Первая повесть Дмитрия Балашова – «Господин Великий Новгород» – была написана им в 1964 году. В 1966 голу она была напечатана в журнале «Молодая гвардия», а в 1968 году вышла отдельной книгой в издательстве «Молодая гвардия».

Следующей книгой была «Марфа-Посадница», а затем началась работа писателя над циклом «Государи московские», в который входят романы «Младший сын», «Великий стол», «Бремя власти», «Симеон Гордый», «Ветер времени», «Отречение», «Святая Русь».

Роман «Воля и власть» печатается впервые.

Глава 1

Василий был в ярости. Бешено мерил шагами востроносых, шитых жемчугом, зеленых тимовых сапогов особную вышнюю горницу княжеских теремов, устланную восточным ковром и уставленную поставцами с дорогою русскою и иноземной посудой, которою не часто и пользовались – боле для пригожества стояла.

Уже дошла весть о стыдном разгроме Двины новгородскими молодцами, а уж задалась было она великому князю Московскому, и о взятии Орлеца, где был захвачен неудачливый ростовский князек Федор, посланный на Двину для сбора дани. (И неволею подступало так, заключать мир с Новым Городом!) И более того: доходили смутные вести, что разбитый татарами Витовт [1] готов заключить новый союз с Ягайлой, отдающий в грядущем великую Литву в руки польского короля! Вот тебе и все высокие речи тестя, породившие надежды на то, что его, Васильевы, дети учнут княжить в Литве. Потому и разрешил он захватить Смоленск, не помог рязанскому князю, оттянувши его от Любутска, и позволил затем Витовту разорить всю Рязанскую землю, по сути, порушив старый московский договор с Рязанью, еще великим Сергием заключенный! Особенно стыдная измена, ибо за Федором, сыном Олега Рязанского [2], была замужем его, Василия, родная сестра!

И союз с тестем против Великого Нова Города… Слава Богу, что хоть новогородцы не дались на обман, не разорвали союза с немцами и не позволили втянуть себя в войну, возможным исходом которой был бы захват Витовтом Новгорода Великого! И испорченные отношения с Ордой, и гнев своей же боярской господы – все это даром, дуром и попусту!

А теперь смерть сына, проигранная Нову Городу война, и эта брюхатая (опять, поди, девку принесет!) упрямая литовская баба, которую он до дрожи любил, а сейчас до дрожи ненавидел, так и не уяснившая себе, что он не подручник Витовтов, а великий князь Владимирский, и православная Русь отнюдь не вотчина католического Рима!

А это уже не сказки, не слухи, не возможный оговор! Вот противень того подлого соглашения Витовта с Тохтамышем [3], захваченный и привезенный ему, ему, великому князю Московскому!

Схватил, шваркнул об пол, додавил сапогом, как ядовитую змею, бесценный литовский кубок из яйца Строфилат-птицы в иноземной серебряной оправе. Хотел было разбить и кувшин белой глины, из далекого Чина привезенный, расписанный змеями и махровыми круглыми цветами тамошней земли, но удержался, жалко стало. Слишком дорога была китайская белая полупрозрачная посуда, которую не умел делать более никто в мире, ниже на Софьином Западе хваленом!

Софья немо смотрела, белея лицом, на яростную беготню супруга. Стояла, полная, плотная, в распашном саяне своем, скрывавшем вздернутый живот, голова убрана жемчужной снизкой и повойником. Давно уже одевалась по-русски, пряча волосы, заплетенные в две тугие косы, дабы не отличаться от местных боярынь московских. И как это она далась на обман, связавши свою судьбу с этим сумасшедшим русичем и до горькой обиды женской ставшим уже родным ей человеком! Великий князь! А ведет себя порою не лучше пьяного польского шляхтича! Подумала так, и пришло вдруг горестное озарение, что никто и не был лучше тогдашнего княжича Василия, да, пожалуй, и нынешнего московского князя, милого лады ее!

Женщина в тридцать лет, много рожавшая (за восемь годов брака четыре ребенка: два сына и две дочери – шутка ли!), вознесенная на вершину власти Владимирской земли, – великая княгиня Московская! – совсем не походила на ту сероглазую девочку, с которой Василий, в полузабытом замке, еще тоже не князь Московский, а попросту княжич, один из многих сыновей своего великого отца [4], целовался у пахучей ржаной скирды в предместье польского города Кракова. И та сумасшедшая скачка, и слепо отталкивавшие его руки девушки, и ее нежданно жаркий поцелуй» и хрипло произнесенные слова: «Не забудешь, князь?» Где все это?! Утонуло в череде суровых лет, заполненных без остатка ежедневными трудами вышней власти! А теперь еще эта нежданная смерть Юрика, столь полюбившегося ее грозному отцу. Когда была она позапрошлым летом со всеми детьми в гостях у него в Смоленске, городе, отобранном батюшкой у бесталанного смоленского князя Юрия Святославича. Еще до этого страшного сражения с Едигеем [5], до разгрома на Ворскле всей литовско-польской рати [6], собранной отцом, разгрома, перевернувшего и перечеркнувшего все дальние замыслы родителя!

И как помнилось теперь, сколь сразу постарел отец: щеки обвисли, отчего круглое «котиное» лицо стало едва ли не квадратным, а под глазами легли тяжелые круги, и в глазах, полных по-прежнему властной силы, уже не вспыхивала озорная, юношеская удаль, что так привлекало к нему женщин и отчего у нее самой, у девочки-дочери, начинала сладко кружиться голова. Отец был торжествен и хмур. Он готовился к разгрому хана Темир-Кутлука, намеревался стать господином всей русской земли. Он не замахивался, как польские ксендзы, на святыни православия, напротив, послал с нею зятю дорогие иконы греческого и смоленского письма в окладах червонного золота и святые страсти Спасовы, принесенные некогда из Цареграда в Смоленск.

Мать держалась. Была все также роскошно одета в переливчатый шелк и фландрский бархат. Тщательно набелена и нарумянена, в алмазном очелье, в колтах, украшенных индийскими рубинами, но выдавали руки, потемневшие, сморщенные в узлах вен, высохшая шея, хоть и почти вся залитая серебром, жемчугом и лалами многочисленных бус. И Софья подумала вдруг: не в последний ли раз видит мать?

Она ткнулась лицом ей в мягкую обвисшую грудь, замерла, со страхом чувствуя, что вот-вот расплачется, нарушив весь торжественный чин встречи… Потом прошло. Вечером, после столов, ели материно любимое варенье, вспоминали Краков, Литву, Ягайлу и невольный свой плен в ляшской земле. Мать расспрашивала про Василия, и все не то и не о том, о чем хотелось с нею поговорить… Да и дети! Дети обвесили бабу свою, Ванек и Юрко, Нюша и крохотная Настя, которая, ковыляя, то и дело вставала на четвереньки и временем оставляла мокрые лужицы на коврах… И как тогда отец, с доброй улыбкою на лице, выходил, держа на каждом плече по внуку, и предсказывал им грядущую власть в русской земле…

И она так верила! Так ждала победы, так деятельно готовила Василия к тому, чтобы уступить, не мешать, даже помочь отцу в его многотрудных замыслах! И так казалось близким и столь достижимым жданное торжество! И королевская корона на батюшкиной голове, и конные ристалища на Москве, и танцы, что тогда она начнет устраивать польским навычаем в богомольной столице Василия!