Философия. Книга вторая. Просветление экзистенции

Бесконечно-неопределенное, экзистенциально принятое нами на себя в определенном образе наших собственных родителей, если мы испытаем его опытом в пограничной ситуации, до всякой коммуникации создает некую прочную связь (Verbundenheit). Что бы ни случилось, любовь к ним остается даже там, где ситуации вынуждают нас отказаться от коммуникации. Почтительность (Pietät) к родителям будет поэтому понята лишь недостаточно, если понять ее как коммуникацию; хотя в ней мы и стремимся неповторимым образом к коммуникации, почтительность как ее основа есть в то же время нечто большее, чем коммуникация. Родителям я обязан собой, если я радуюсь своей жизни; я еще люблю их, если отчаиваюсь в жизни; ибо в конце концов каждый человек когда-то жил с охотой, даже если он и лишил себя жизни.

5. Определенное как пограничная ситуация случайности.

- Определенные условия моей ситуации с течением времени приступают ко мне как случайности. То, чем я стану, за какие задачи я примусь в жизни, - зависит от удобных случаев, ход известного развития - от случайно сложившейся исходной социологической и экономической ситуации, любовь к спутнику жизни - от нашей случайной встречи в существовании.

Если я противопоставлю самого себя случайности, как если бы она была тем, с чем я ничего не могу поделать, то мне станет с отчетливостью ясно, что мимо меня проходит неизмеримое множество случайностей, и что это именно я вижу их - или не замечаю их, избираю их - или упускаю их; мой путь в действительности кажется мне существенно зависящим от меня. Но то, что становится, зависит ведь отнюдь не от меня одного; более того, я могу ощущать себя игрушкой (Spielball) этих случайностей. Этой почти невыносимой пограничной ситуации я избегаю, утешаясь тем, что слепая случайность уничтожается в покое необходимости, которая имеет полноту власти над каждым отдельным событием. Тогда я усердно, вплоть до астрологических средств удостовериться в ней, ищу необходимости - пусть даже не возвышенной идеи метафизически мыслимой необходимости, но той необходимости, которая определяет собою важно для меня особенное. Если, однако, я знаю, какая именно необходимость имеется налицо (vorliege) для меня, то сразу же является задняя мысль: не могу ли я по собственному выбору принять или перехитрить эту необходимость, - а значит, и отменить эту необходимость? Если необходимость становится абсолютной, то она невыносима, как и случайность. Человек по очереди пытается освободиться от одной при помощи другой, избавиться от произвольной случайности мыслью о необходимости, от безжалостной необходимости - мыслью о возможности и шансах случайности.

Только в открытости (Offenbarkeit) пограничной ситуации возможная экзистенция способна вступить из этих кругов конечной заботы о своем существовании в некое иное сознание: историчная определенность в пограничной ситуации, вместо того чтобы быть только случайностью, становится явлением этого бытия, непостижимого для моего рассудка, между тем как оно может сделаться достоверным для меня, как вечность во времени. Любящий говорит своей любимой: «Ах, была во времени далеком // Ты моей сестрою иль женой»⁴⁴. Как деятель (Handelnder) я не остаюсь для себя просто другим перед ситуациями, в которые вступаю лишь внешним образом; то, чем я был бы без этих ситуаций, становится пустым представлением; я есмь я сам в них как в являющейся плоти того, чем я могу быть. Трансцендируя всякую постижимую мысль, я переживаю себя потрясенным в пограничной ситуации, а тогда знаю себя в единстве с той случайностью, которую я избрал как свою случайность.

6. Мифологизирующее просветление в пограничной ситуации историчной определенности.

- Сознание живо представляемой пограничной ситуации высказывает себя в мифологической форме. Эта форма остается существенной для самопросветления. Кант говорит, правда: «Есть также узурпированные понятия, такие как, например, счастье, судьба, которые хотя и используются в обиходе при общем снисхождении, но все же... не могут привести в свою пользу ни из опыта, ни из разума никакого отчетливого правооснования»⁴⁵; и в самом деле, эти понятия не могут устоять ни перед каким объективным познанием, методически сознающим само себя (und in der Tat bestehen diese Begriffe für keine ihrer selbst methodisch bewußte objektive Einsicht). Но эти понятия служат функциями метафизического просветления экзистенции в пограничных ситуациях. Как таковые их невозможно доказать путем обоснования, а можно только усвоить себе или отвергнуть.

а) Счастье.

- Случайность считают счастьем или несчастьем. Противопоставляя себя внешним обстоятельствам, я удерживаю раздвоение, существующее между ними и мною самим. Связь этих обстоятельств между собою мифологически поручают руководству фортуны (Fortuna) как направляющей силы. В этом раздвоении есть три возможности:

Счастье - это благоприятная случайность, хороший исход, с непрерывностью сопровождающий того человека, которому «выпало счастье» (der «Glück hat»). Он - fortunatus⁴⁶, которому счастье как бы принадлежит. Случайность становится элементом некоего целого, которому следует доверять. Фортуна - на его стороне. Он живет под счастливой звездой и называет сам себя felix⁴⁷.

Счастье - это двусмысленное, оно слепо и, по видимости, без всякого выбора обращается то на одну, то на другую сторону. Ему ни в чем нельзя доверять. Уклониться от него невозможно никак, разве что только хладнокровием (Gelassenheit), которая выходит прочь из мира, внутренне устраняется от суеты и в нерушимом покое обеспечивает себе экзистенцию по ту сторону всякого счастья и несчастья.

Счастье не есть ни что-то решенное, ни чуждая сила. Счастье нужно схватить (Glück ist zu ergreifen). В активности умения и риска счастье становится чем-то таким, что не достается на долю пассивно ждущему, но должно быть завоевано. Счастье - это женщина, говорит Маккиавелли; кто овладеет им и покорит его, того оно любит и служит ему⁴⁸.

б) Amor fati.

Три представления о счастье сохраняли в пограничной ситуации свою ограниченность конечными целями существования в раздвоении на Я и обстоятельства. Сравнительно с конечностью и внешностью ситуаций счастья пограничная ситуация впервые высветляется для нас по-настоящему там, где мы внутренне усваиваем себе случайности с тенденцией уничтожить это раздвоение. Я и обстоятельства внутренне связаны между собой. Историчное сознание знает себя в такой степени тождественным с особенностью своего существования, что счастье и несчастье понимаются им уже не как нечто только чуждое, привходящее, но как нечто принадлежащее к составу моей самости в более глубокой идее судьбы.

Я погружаюсь в свою историчную определенность, в которой я говорю «да» своему существованию таким, как оно есть, - говорю ему «да», пусть не как сугубо эмпирической объективности, но как экзистенциально пронизанной объективности. Для меня теряет всякий смысл произвольное желание быть кем-то другим в некотором другом мире; но в историчной определенности и я, и сама определенность существуем не как окончательные, но в той форме, что я становлюсь во времени тем, кто я есмь вечно (in der geschichtlichen Bestimmtheit bin ich und ist diese nicht endgültig, sondern in der Gestalt, daß ich zeitlich werde, der ich ewig bin). В этом погружении я избираю судьбу, не как лишь внешнюю судьбу, но как свою судьбу, в amor fati. Я люблю ее, как я люблю самого себя, потому что только в ней я экзистенциально удостоверяюсь в самом себе. По сравнению с пустой надутостью (Verblasenheit) того, что есть лишь всеобщее и целое, в том, что объективно есть ограничение, экзистенциально я переживаю бытие. Историчное сознание как сознание судьбы есть принятие всерьез конкретного существования (Geschichtliches Bewußtsein als Schicksalsbewußtsein ist das Ernstnehmen des konkreten Daseins).