Во что я верю

Цель наказания, видимо, состоит в том, чтобы вызвать страх перед болью. Если бы тюрьмы были гуманны и заключенный мог бесплатно получать образование, то преступления совершались бы ради успешного прохождения вступительных экзаменов.

Конечно, тюрьма – это не свобода, и находиться в ней не слишком приятно. Но чтобы в тюрьме стало хуже, чем на свободе, необходимо добиваться улучшения самой свободы. У меня нет желания обсуждать реформу уголовного права. Я просто предложил бы обращаться с преступниками так же, как обращаются с больными чумой.

И те и другие опасны для общества, и их свободу следует ограничивать до тех пор, пока она не перестанет представлять опасность. Человеку, страдающему от чумы, симпатизируют и сочувствуют, в то время как преступника проклинают. Весьма неразумно. Именно из-за этого наши тюрьмы гораздо менее успешно исправляют преступные наклонности, чем клиники вылечивают болезни.

4. Спасение: индивидуальное и социальное

Одним из недостатков традиционной религии является ее индивидуализм, и этот изъян присущ также связанной с нею морали. По традиции религиозная жизнь была чем-то вроде диалога между душой и богом. Подчинение воле божьей считалось добродетелью, и последняя была доступна каждому отдельному человеку, независимо от состояния общества. Протестантские секты развили идею «спасения» – всегда, впрочем, присутствовавшую в христианском учении. Индивидуализм представлял ценность на определенных этапах истории, но в современном мире мы нуждаемся скорее в социальной, чем в индивидуальной концепции блага. Давайте посмотрим, что следует из этого для концепции благой жизни.

Христианство возникло в Римской империи среди народов, лишенных политической власти. Разрушенные национальные государства слились в огромный безличный конгломерат, и на протяжении первых трех столетий христианской эры люди, принявшие христианство, не могли изменить социальных и политических институтов, под властью которых жили, хотя были глубоко убеждены в их порочности.

Естественно, в этих условиях возникла вера, что отдельный человек может стать совершенным и в несовершенном мире и что благая жизнь не имеет с этим миром ничего общего. Возьмем платоновское «Государство» [4]. Когда Платон описывал благую жизнь, то имел в виду не индивида, но все общество в целом, и делал это для того, чтобы определить справедливость, которая по сути – концепция социальная. Для него гражданское состояние республики было привычным, а политическая ответственность – чем-то само собой разумеющимся. С утратой греческой свободы связано возникновение стоицизма, который, подобно христианству и в отличие от Платона, проповедовал индивидуалистическую концепцию благой жизни.

Мы живем в демократическом обществе и поэтому находим более подходящую мораль в свободных Афинах, а не в деспотичном имперском Риме. В Индии, стране с политической ситуацией, очень напоминающей Иудею времен Христа, мы видим Ганди [5] проповедующего весьма близкую к христианству мораль. И мы обнаруживаем, что его преследуют за это христианизированные преемники Понтия Пилата [6]. Однако индийские националисты более крайнего толка не довольствуются индивидуальным спасением: они хотят спасения национального. В этом они восприняли взгляды свободных демократий Запада. Я хотел бы обратить внимание на некоторые стороны этих взглядов, которые, все еще находясь под влиянием христианства, остаются несмелыми, застенчивыми – им все еще мешает вера в индивидуальное спасение.

Благая жизнь, как мы ее себе представляем, предполагает множество социальных предпосылок и без них неосуществима. Благая жизнь, говорили мы, – это жизнь, вдохновляемая любовью и руководимая знанием. Необходимое для нее знание может существовать только там, где правительства или миллионеры проявляют заботу о науке и ее применении. К примеру, сегодня вызывает тревогу рост раковых заболеваний – как мы можем ему воспрепятствовать? Ответить на этот вопрос пока некому, поскольку нужного знания нет. И оно может появиться лишь в результате значительной финансовой поддержки научных исследований в этой области. Кроме того, наука, история, литература и искусство должны быть доступны всем, кто ими интересуется; и это требует не религиозных проповедей, а значительных усилий со стороны властей. Наконец, есть внешняя торговля, без которой половине населения Великобритании пришлось бы голодать, а если мы будем голодать, очень немногие смогут жить благой жизнью. Нет нужды умножать примеры. Важно, что при всех различиях между благой жизнью и жизнью неблагой мир остается единым, и человек, делающий вид, что живет независимо от него, является – сознательно или неосознанно – просто паразитом.

Идея индивидуального спасения, которой ранние христиане утешали себя за политическое угнетение, становится невозможной, как только мы выходим за рамки узкой концепции благой жизни. Согласно ортодоксальному христианскому взгляду, благая жизнь – это жизнь добродетельная: добродетель состоит в подчинении воле божьей, а волю божью каждый человек слышит в голосе совести.

Человек в этой концепции – это человек, который угнетен чуждой деспотией. Ведь благая жизнь включает кроме добродетели и многие другие вещи – к примеру, ум. А совесть очень ненадежный советчик, поскольку состоит из смутных воспоминаний о наставлениях, услышанных в ранней юности; и она никогда не бывает умнее няньки или матери. Чтобы жить благой жизнью в полном смысле слова, человек должен быть хорошо образован, должен иметь друзей, любовь, детей (если он их хочет), определенные материальные средства, предохраняющие от нужды и серьезного беспокойства, он должен быть здоров и заниматься интересным делом. Все эти вещи в той или иной мере зависят от общества, и политические события способствуют или затрудняют обладание ими. Благая жизнь существует лишь в благом обществе, а вне его в полной мере невозможна.

В этом смысле аристократический идеал имеет серьезный изъян. Некоторые благие вещи, такие, как искусство, наука и дружба, вполне могут процветать в аристократическом обществе. Они существовали в Греции на базе рабства, сегодня они существуют среди нас на базе эксплуатации. Но любовь – в форме симпатии или благожелательности – не может быть свободной в аристократическом обществе.

Аристократ убежден, что раб, пролетарий или цветной человек сделаны из второсортного материала, а страдания их не имеют никакого значения. В настоящее время лощеные английские джентльмены столь жестоко избивают африканцев, что те умирают через несколько часов после невыносимых мучений. Даже если эти джентльмены хорошо образованны, наделены тонким художественным вкусом и прекрасные собеседники, вряд ли можно сказать, что они ведут благую жизнь.

Человеческая природа, конечно, не позволяет проявлять симпатию ко всем, но в обществе, где сильны демократические умонастроения, только маньяки стали бы так себя вести. Проявление чувства симпатии у аристократов доходит до того, что они ее вовсе отбрасывают. Спасение – это тоже аристократический идеал, потому что носит индивидуальный характер. По той же причине идея личного спасения, как бы ее ни интерпретировали и ни расширяли, не может войти в определение понятия благой жизни.

Еще одной отличительной чертой спасения является то, что оно происходит в результате некоторого революционного изменения, подобного обращению святого Павла [7]. Поэмы Шелли [8] содержат иллюстрацию этой концепции, когда она принимается обществом. Настает час, когда все люди обращены, «вожди» бегут и «мир вступает в новую эру». Могут сказать, что поэт – личность незначительная, идеи его не имеют последствий. Но я убежден, что немало революционеров придерживались взглядов, весьма схожих со взглядами Шелли. Они думали, что в нищете, жестокости и деградации виновны тираны, священники, капиталисты или немцы, и если эти источники зла уничтожить, все люди изменятся к лучшему и для всех и навсегда наступит счастливая жизнь. Придерживаясь такого воззрения, они желали начать войну, «которая положила бы конец всем войнам». Относительно удачливыми из них оказались те, кто потерпел поражение или погиб. Те, кому не повезло, победили и стали циничными и отчаявшимися людьми, а все их радужные мечтания потерпели крах. Источником же их надежд в конечном счете была христианская доктрина всеобщего и полного обращения как пути к спасению.