От Эдипа к Нарциссу (беседы)

А.С.: Я попробую включиться в ваши размышления и постараюсь на них отреагировать. Начну с того, что сказала Татьяна, — с идеи туризма, к которой мы уже однажды обращались. Я тоже о ней часто думаю, и у меня такое ощущение, что среди вещей, которые максимально опустошены и лишены подлинности, среди всей этой нарастающей богооставленности, на первом месте, быть может, стоят даже не дом и традиция, а именно дорога, путь. Мир связан кратчайшими расстояниями, можно попасть куда угодно за самое короткое время, но при этом мы не в силах избавиться от парадоксального ощущения, будто вслед за нами несут какую-то ширму, которую тут же и расставляют, где бы ты ни вышел — в Париже, Гонконге или на ближайшей остановке. Ты наталкиваешься на ширму, множество раз уже мелькавшую раньше — на экранах телевизоров, в рекламных проспектах, на дисплеях компьютеров. Поразительным образом именно профанация и дискредитация пути в высшей степени характеризуют ситуацию современного мира. Конечно, мир стал комфортен, достижим, но опять же, достижим только в его привилегированной точке. А другие точки остаются абсолютно непроницаемыми. Когда мы идем по городу, пусть это будет Петербург, то пересекаем двухмерное пространство, где все — сплошные плоскости. У нас возникает иллюзия, что можно зайти, скажем, в этот дворик, в этот дом, в эту замечательную дверь, которая так хорошо покрашена, однако нас там никто не ждет. Нас ждут лишь в нескольких местах, которые можно пересчитать по пальцам, да и то если мы предварительно сговоримся. Все остальные места забиты субстанцией пустоты, похожей на тягучую непроницаемую резину, сквозь которую мы никогда не пройдем, и только иллюзия позволяет нам делать вид, что мы свободно перемещаемся по этому миру. А на самом деле мы вращаемся по стационарным орбитам, куда нас однажды бросили. Как элементарные частицы, мы летим по ним, сворачивая время от времени из одного коридора в другой, а вокруг расставлены аксессуары туристических маршрутов, и возможность проникнуть в радикально иное, в открытость настоящего инобытия заведомо исключена. Прививка дикорастущих форм странствия упразднена за ненадобностью, будто прививка оспы.

В силу этого метафизическая интуиция пути оказывается чрезвычайно важной. Мы ведь сразу отличаем путь от довольно близких, но совсем не тождественных ему понятий. Например, мы говорим «путь познания» и «стратегия познания» Ясно, что это не одно и то же. Стратегия познания реализует «длинную» волю, спроецированную в условную точку, в которой находится нечто такое, что мы хотим знать или чем намерены владеть, чтобы оказаться, скажем, модными, престижными, чтобы реализовать бытие-в-признанности. А путь познания и по сей день выглядит совершенно иначе. Он не сводится ни к стратегиям познания, ни даже к стратегиям обольщения. Пути познающих — истинных путешественников — проложены по карте чистого авантюрного разума и связаны с ситуацией эпифаничности. Дело не в том, что мы хотим побыстрее сократить расстояние между точкой А и точкой В. Ясно, что ни о каком пути тут речи не идет Это всего лишь условная траектория, сопровождаемая перемещением ширмы. Но даже если мы реализуем то, что нас действительно влечет, будь то путь к совершенству, к избранной цели или к чему-то другому, все равно, только известная примесь авантюрности, возможности внезапно свернуть и выйти на бездорожье делает нас очарованными странниками, а не пехотой на марше. По-гречески «порос» означает путь, а апория — бездорожье. Если мы не выберемся хотя бы раз на бездорожье, то и самому пути грош цена.

Эпифаничность — это странный избыток недопонимания, которым владеет конечное смертное существо по отношению к бесконечному бессмертному существу. Мы, например, знаем, что можно прочесть за свою жизнь ровно столько-то книг. Казалось бы, можно прочесть самые лучшие, но действительно ли этот стратегический расчет окажется правильным? Можно реализовать себя в ограниченном количестве ипостасей, но стоит ли? Пусть лучше что-нибудь реализуется случайно или, наоборот, случайно не реализуется. В этом смысле идея пути и идея номадизма, ближайшим образом с ней связанная, отсылают нас к готовности свернуть, внезапно и без всякой видимой причины перейти от четного состояния к нечетному. Ведь что такое путь, если мы имеем в виду, скажем, путь познания? Это отнюдь не плавное последовательное восхождение от меньшего знания к большему, а каскад прыжков через пропасть, где точность приземления не гарантирована. Вот мы обрели опору под ногами, у нас все получается и мы уверены в себе. Когда мы говорим, нас слушают и даже платят, например, вниманием. А потом уверенность пропадает, четное состояние сменяется нечетным, где мы опять ничего не знаем. И так продолжается до следующего оплота уверенности, где мы обретем более точное знание, но, возможно, нечто и утратим.

Мы бываем интересны друг другу не тем, что вместе прошли какую-то часть дороги, а тем, что в какой-то момент разошлись, а потом снова встретились. Неизвестно, где мы блуждали, какие потери или обретения у нас были. Возможно, мы побывали в колодце, подобном тому, в который провалилась Алиса. Но даже Алиса, падая в колодец, успела посмотреть по сторонам и обратить внимание на то, что стояло на полочках. Это прекрасно описано. Нет ничего более важного, чем, проваливаясь в колодец, ведущий в бездну, замечать, что стоит на полочках. Собственно говоря, это и есть замысел о человеке. В данной связи неизбежно возникает идея скорости. Существуют участки, которые можно пройти только на определенной скорости: если мы не смогли или не успели ее набрать, то никогда не попадем в нужное место. Готовность к скорости свободного падения или восхождения предзадана как искусство путника, как мастерство путешественника, которое, на мой взгляд, является высшим искусством в сравнении с любыми навыками познания, с любой позой мудрости и даже, может быть, в сравнении с самой истинной мудростью. Это прекрасно понимали даосы, для которых эйдос пути был сопряжен с идеей незаметного исчезновения, казалось бы, только что тебя видели, да вдруг упустили из виду и недоуменно пожимают плечами. Ни у кого из путников нет уверенности, что исчезнувший действительно был среди них, — но нет и полной уверенности в исчезновении. Вот истинное искусство странствий, которое далеко не каждому дано.

Скорость определяется событийной насыщенностью проходимого участка пути Рассогласование, утрата внутренней мелодии странствий приводит к спешке или промедлению. Здесь важен последовательный переход всех тонов и полутонов, иначе никакого смысла перемещение не имеет. Это может быть ситуация игры в карты, о которой писал Сартр, когда ты способен все проиграть или выиграть, или ситуация влюбленности, где властвует дозировка фармакона, или, возможно, заманчивость вмешательства в политику — в любом случае важна интуиция внутренней скорости и абсолютно противопоказана спешка. Но опять-таки, не стоит путать участок траектории с дистанцией неограниченного изнутри пути. Путь состоит из многих траекторий, многих жизней, многих образов существования, которые мы примеряем на себя и отказываемся от них только тогда, когда они окончательно нам наскучат. Смысл скорости состоит в том, чтобы вовремя сойти с надоевшей траектории, уйти в сторону, посмотреть на идущих рядами и колоннами. Не исключено, что потом возникнет повод вернуться на прежнюю траекторию, но может быть, и нет. Идея заслуженного признания, которая маячит за горизонтом, как раз и является, на мой взгляд, принципиальной обманкой, умело внедряющей в нас одну-единственную предопределенность существования.

Предпочтительнее другой вариант: ты выходишь на участок, где оказываешься, скажем, желанным или нежеланным гостем, но при этом готов уйти не тогда, когда тебя выгонят или, наоборот, пригласят остаться навсегда, а когда сработает внутренний звоночек спонтанного оскучнения, просигнализировав, что снова зазвучал знакомый припев. Например, сравнение курса марки, как говорит Татьяна, или очередное успешное применение надоевшего алгоритма для решения очередной мнимой проблемы. Сказка странствий прекрасна отсутствием припева, ибо она создает уникальные очертания нашего бытия-в-непризнанности, оказывающиеся важнее неизбежной стереотипности признания. Если чему Господь и может позавидовать в человеческом уделе, то именно этому — обрывистости пути, шансу авантюрного разума, той же самой случайности, неизвестно чем нам грозящей. Раньше я думал так: вот, стоят умные книжки на полках, их нужно прочесть, изучить, однако как хорошо было бы иметь их уже прочитанными, держать в составе внутреннего знания. Позже я понял, что лишь ситуативная выборка того, что ты прочел вчера и сегодня, что поймал на полуслове, услышал и случайно зафиксировал в памяти — это и есть те самые полочки бесконечно проваливающегося в бездну колодца, ради которых наше бесцельное путешествие могло бы иметь смысл.