Национал-большевизм

Всего этого, конечно, слишком мало, чтобы составить целостное представление о личности мыслителя. Не очень помогают и его дневники и письма, дошедшие до нас. Пожалуй, единственное, чем поражает их автор в человеческом плане — редкой душевной гармоничностью, отсутствием раздвоенности, каким-то спокойным ощущением своей правоты, но без всякой гордыни. Как будто и, правда, он что-то знал, недоступное другим… В остальном же — «все, как у людей». Мы привыкли, что русский философ обязательно должен, кроме писания своих трудов, чего-нибудь отчебучивать «по жизни»: прожигать дни и месяцы под гитару и цыганские завывания, азартно проигрываться в рулетку, бить хлыстом иностранных дипломатов, сходиться в рукопашную схватку с «нечистым»… Ничего подобного за Устряловым не водится — в его биографии нет эффектных бытовых жестов, в этом смысле, он — типичный «буржуазный» интеллектуал, который интересен не сам по себе, а своим делом. То же касается и слабого места многих великих умов — женщин: никаких «поединков роковых», как у его поэтического любимца Тютчева, «треугольников», как у Герцена, возрастных мезальянсов, как у Розанова и Струве, или тем более — полусодомского беспорядка в сексуальных отношениях, как у девяноста девяти процентов культурной элиты Серебряного века. Норма: юношеские влюбленности, поэтично описанные в мемуарах, потом женитьба — одна-единственная, тихое семейное счастье. Ну, не мещанство ли! Похоже, что человеческая энергетика Устрялова бурлила только в идейных баталиях. Два главных события его жизни — приход к национал-большевизму и возвращение на родину — исторические, а не бытовые факты. Устрялов-человек — это Устрялов-мыслитель и политик.

Начинать надо, конечно, с религиозных взглядов, тем более, что эта тема — самая сложная. Агурский в связи с ней говорит об «искреннем христианстве» Устрялова [10]. Действительно, в мемуарах, дневниках, письмах Николай Васильевич нередко аттестует себя верующим христианином и практикующим членом Православной Церкви. Он вспоминает, например, что в отрочестве пережил соблазн неверия, но ««атеистический период», очевидно, неизбежный, как корь, длился в жизни моей недолго» [11]. В письме евразийцу П.П. Сувчинскому от 4 февраля 1927 г. читаем: «Скажу Вам, что сам я — человек вполне православный, в смысле бытового исповедничества (прекрасный термин!). Всегда верил в Бога, очень люблю бывать в русской церкви, чем вызываю подозрительность слева и неизменную сенсацию справа (правые очень глупы, и на религию, — прости меня Господи! — смотрят теперь лишь как на кукиш большевикам). Знаю, что русская культура органически взращена на почве Православия. Думается, воспринимаю непосредственно стихию Православия, как ее воспринимает всякий подлинно русский человек. <…> Как ученик Е.Н. Трубецкого, внимательный читатель Хомякова и постоянный посетитель заседаний московского религиозно-философского общества, конечно, знаком и с догматикой Православия. Но в своей, так сказать, полемической части и в своих вселенских притязаниях она меня всегда как-то не захватывала. Зосиму (старец в «Братьях Карамазовых». — С.С.) я чувствую и понимаю, а вот анализ западных исповеданий у Хомякова, при всей его яркости, считаю натянутым и односторонним. И когда теперь опять наталкиваюсь на Ваши формулы — «язычество есть потенциальное Православие», «Православие — высшее, единственное по своей полноте и непорочности исповедание христианства», «романское католичество закоренело и упорствует в своих заблуждениях» <…>, когда вижу, как Вы бьетесь в хитроумных, но бесплодных усилиях совместить признание истинности одного лишь Православия с каким-то признанием и других религиозных форм <…> — все это меня, признаться, мало трогает. Очень реально и живо чувствую, что «в доме Отца обителей много». Недавно в Японии мне пришлось вплотную коснуться крепчайшего уклада, связанного с «язычеством», бытового исповедничества, пронизанного буддизмом и особенно шинтоизмом. А Китай?.. Мне представляются элементарно фантастичными мечты о каком-либо оправославлении Востока. И — скажу прямо — даже как-то неприятно слышать о них…» (письмо хранится в коллекции Устрялова Гуверского архива, текст предоставлен О.А. Воробьевым, далее ссылки на этот источник — ГА).

Конечно, все это весьма вольнодумно, но не дает никаких оснований для отлучения Устрялова от христианства и Православной Церкви, в оздоровлении которой он видел «залог духовного исцеления России». Но нельзя не впасть в сомнение по поводу степени религиозности Николая Васильевича, — настолько ничтожно мало он уделяет внимания в своих сочинениях собственно духовным проблемам или вопросам церковной жизни. Вообще печатно он нигде не выступает под откровенной православной хоругвью. Он вовсе не пользуется традиционным языком русской религиозной философии от Хомякова до Карсавина. Христианство как культурологический или историософский факт — пожалуйста — об этом у него написано немало, но специфически христианскую оценку тех или иных явлений искать в устряловских текстах бесполезно. Это тем более странно, что учителя харбинского философа Вл. Соловьев и Трубецкой, да и все его соратники по МРФО с удовольствием употребляли (пожалуй, даже злоупотребляя ею) богословскую терминологию, неустанно твердя, о «богочеловеческом процессе», «софийности мира», «христианском отношении к современным событиям» и проч. Еще удивительнее то, что в своей национал-большевистской публицистике он почти не обсуждает (несколько абзацев из разных работ не составят и страницы) проблему «Церковь и Советская власть» (о которой, кстати, обильно писали Ильин и Федотов). Верующий, церковный человек не откликнулся ни на трагедию патриарха Тихона, ни на обновленческое движение, ни на декларацию митрополита Сергия, — хотя бы как на события большой политики! Что это? Дипломатия, исходящая из понимания того, что религия — не лучшая почва для диалога с большевиками? Нежелание впутывать в «злобу дня» самое интимное и святое? Естественная реакция отталкивания от нецеломудренной болтовни «старших» о последних вещах? Думаю, прав Агурский, утверждавший, что «оставаясь человеком религиозным», Устрялов «свел свою религиозную веру до ограниченной сферы личной духовной жизни» [12]. Но тогда это уже не школа Соловьева, а школа его супостата — Н.Я. Данилевского…

Кстати, о Соловьеве. Устрялов неоднократно декларировал свою принадлежность к «философии всеединства», воспринятой им из рук Трубецкого. Как и на многих интеллектуалов его поколения (вспомним А.Ф. Лосева) Соловьев произвел на Николая Васильевича какое-то гипнотическое впечатление, говоря по-ленински, «перепахал» его. В дневнике 1912 г. молодой правовед признается: «<…> Соловьеву я обязан чуть ли не всем своим «философским миросозерцанием», и — кто знает — быть может, даже и многими переживаниями интимного, чисто уже субъективного свойства» [13]. Конечно, почтительных ссылок на автора «Трех разговоров» (правда, в основном, поэтических) и комплементов в его адрес у лидера национал-большевизма сколько угодно, … но — ума не приложу — что у них общего в мировоззрении? Они расходятся по самым ключевым пунктам. Более или менее твердо Устрялов стоит на почве соловьевского анализа в «Путях синтеза», где он развивает излюбленную идею кумира своей юности о воплощении христианских принципов в истории «неверующими деятелями светского прогресса». Какие-то намеки проглядывают и в некоторых других работах. Но это, в конце концов, частности. На уровне экзистенциальном Соловьев и Устрялов едва ли не антиподы. Если последний как-то и вписывается в когорту «всеединщиков», то только диалектически, в качестве антитезиса. Но, с другой стороны, то, что впервые пробуждает наши ум и душу к самостоятельной работе, всегда прикровенно остается в нас, как бы мы потом далеко не уходили от своих первоистоков, — разрыв с ними не был бы возможен без изначального приобщения… Если же говорить о «школе» вообще, то думаю, «харбинский одиночка» не принадлежал к числу «школьных» философов, более того, в «немецком» смысле слова, он вовсе не философ. Нет у него никакой «системы» — разве, что ее эскизы. Надо признать, что собственно философские работы Устрялова, при всем их блеске, — лишь приложение к его публицистике, а никак не ее организующий центр. Без «Проблемы прогресса» или «Фундамента этики» национал-большевизм» легко представим, без «Борьбы за Россию» — невозможен. Повторяю: Устрялов в первую очередь политический мыслитель. «Этим и интересен». Ничего принижающего, впрочем, здесь нет. Макиавелли и Монтескье, Берк и Токвиль, Парето и Шмитт (а из наших: Карамзин, Бакунин, Иван Аксаков, Струве…) — не самая плохая компания.