Сочинения в двух томах. Том 2

Легко вообразить пагубные последствия таких привычек даже в обыденной жизни, но, когда затронуты интересы религии, никакая мораль не может быть достаточно авторитетной, чтобы сдержать порывы исступленного фанатика: святость цели освящает любое средство, которым можно пользоваться для ее достижения.

Одно лишь постоянное направление внимания к столь важному интересу, каким является вечное спасение, способно погасить доброжелательные порывы и породить узкий, ограниченный эгоизм. А когда такое настроение поощряется, оно легко парализует действие всех обычных предписаний милосердия и благожелательности.

Таким образом, мотивы обыденного суеверия не оказывают большого влияния на поведение людей вообще, а в тех случаях, когда они преобладают, их действия не являются благоприятными для нравственности.

Есть ли в политике более достоверное и непогрешимое правило, чем то, что число и авторитет священнослужителей должны быть ограничены очень узкими пределами и что гражданские власти никогда не должны передавать свои fasces и axes ³⁴ в столь опасные руки? Но если бы дух народной религии был так спасителен для общества, то должно бы получить преобладание противоположное правило. Большее число священников, большая их авторитетность, большее богатство всегда будут способствовать усилению религиозного духа, а так как этим духом руководят священники, то почему бы мы не могли ожидать большей святости жизни, большей благожелательности и умеренности от лиц, которые посвятили себя исключительно религии, постоянно внушают ее другим и сами должны проникнуться ею в большей степени? Так почему же в действительности происходит следующее: самое большее, что может предложить мудрый правитель по отношению к народным религиям,— это вести с ними по возможности осторожную игру и предупреждать их пагубное влияние на общество. Всякое средство, которое он пробует применить для достижения столь скромной цели, связано с неудобствами: если он разрешит своим подданным лишь одну религию, он должен будет пожертвовать ради неопределенных перспектив спокойствия всякими соображениями об общественной свободе, науке, разуме, промышленности и даже о своей собственной независимости; если же он разрешит несколько сект, что является более мудрым решением, то он должен будет сохранять по отношению к ним полное философское равнодушие и тщательно сдерживать притязания на господство, проявляемые преобладающей сектой, ибо иначе он может ожидать только бесконечных споров, распрей, раскола на фракции, преследований и общественных волнений.

Я согласен, что истинная религия не имеет столь пагубных последствий, но мы должны говорить о религии в том виде, как она обычно существует в мире. Я не касаюсь также умозрительного принципа теизма, который, поскольку он является видом философии, должен разделять благотворное влияние последней, но в то же время и иметь неудобство, сходное с ее неудобством, а именно быть ограниченным весьма небольшим числом лиц.

Присяга требуется во всяком суде, но сомнительно, проистекает ли ее авторитетность от какой-либо народной религии. Торжественность и значительность момента, забота о репутации и мысль о коренных интересах общества—вот что главным образом оказывает сдерживающее влияние на человечество. Таможенные и политические присяги мало соблюдаются даже некоторыми из тех, кто претендует на честность и религиозность; а клятвенному утверждению квакера мы придаем совершенно такое же значение, как присяге любого другого лица. Я знаю, что Полибий ²⁰⁰ приписывает дурную славу греков в том, что касается верности (faith) [клятвам], влиянию эпикурейской философии; но мне известно также, что пуническая верность пользовалась в древние времена такой же плохой репутацией, как показания ирландца в настоящее время, хотя мы и не можем объяснить этих общеизвестных фактов одной и той же причиной. Я не говорю уже о том, что верность греков пользовалась дурной славой еще до возникновения эпикурейской философии и Еврипид²⁰¹—я укажу тебе соответствующее место после—клеймит указанный недостаток своего народа, нанося ему в связи с этим чувствительный удар оружием сатиры.

Берегись, Филон, ответил К л е а н т, не увлекайся слишком, пусть твое рвение против ложной религии не пошатнет твоего почтения к религии истинной. Не отказывайся от этого принципа, от основного и единственного великого утешения в жизни, от нашей главной поддержки среди всех превратностей злой судьбы. Самая утешительная мысль, которую только может создать человеческое воображение,—это идея истинного теизма, который изображает нас творениями Существа абсолютно благого, мудрого и могущественного, создавшего нас ради счастья, Существа, которое, внушив нам безмерное стремление к добру, продлит наше существование во веки веков и перенесет нас в бесконечно разнообразные положения, чтобы удовлетворить это стремление и сделать наше счастье полным и долговечным. После судьбы самого такого Существа (если только подобное сравнение допустимо) наиболее счастливая судьба, какую мы можем вообразить, состоит в том, чтобы находиться под его защитой и покровительством.

Эти представления весьма заманчивы и привлекательны, сказал Филон, а для истинного философа они более чем простые представления. Но в данном случае, как и в предыдущем, оказывается, что для большинства человечества эти представления обманчивы, а ужасы религии обычно превосходят доставляемые ею утешения.

Общепризнано, что люди никогда так охотно не прибегают к благочестию, как в тех случаях, когда они подавлены печалью или угнетены болезнью. Разве это не является доказательством того, что дух религии не столь близко связан с радостью, как с печалью?

Но опечаленные люди находят в религии утешение, ответил К л е а н т. Лишь иногда, возразил Филон. Однако естественно предполагать, что они составляют себе об этих неведомых Существах представление, соответствующее тому мрачному и меланхолическому настроению, в котором они находятся, когда приступают к созерцанию таких Существ. Соответственно мы видим, что страшные образы преобладают во всех религиях; да и мы сами после употребления самых возвышенных выражений для описания Божества впадаем в грубейшее противоречие с собой, когда утверждаем, что число осужденных бесконечно превосходит число избранных.

Я решаюсь утверждать, что никогда не было народной религии, которая изображала бы состояние отошедших в вечность душ в таком свете, что это заставляло бы людей считать желательным, чтобы подобное состояние действительно существовало. Такие утонченные образцы религии являются исключительно продуктом философии. Ведь между нашим взором и видами на будущее находится смерть, и это событие так устрашает природу, что с необходимостью придает мрачный колорит всему, что лежит за ним, и вызывает у большинства людей представление о Цербере и фуриях, о демонах и потоках огня и серы.

Правда, в состав религии входят и страх и надежда, потому что оба этих аффекта волнуют в различное время дух человека и каждый из них порождает такой вид Божества, который ему соответствует. Но когда человек находится в веселом настроении, его влечет к делам, обществу или каким-нибудь развлечениям; и тогда он естественно предается чему-либо из перечисленного, вовсе не думая о религии. Когда же он повержен в меланхолию и подавлен, ему не остается ничего другого, кроме как размышлять об ужасах невидимого мира и еще глубже погружаться в печаль. Конечно, после того как он столь глубоко запечатлеет в своих мыслях и в своем воображении религиозные взгляды, в его здоровье или в обстоятельствах его жизни может произойти какая-нибудь перемена, которая возвратит ему хорошее настроение и, вызвав в нем оптимистический взгляд на будущее, заставит впасть в другую крайность—в радость и ликование. Но все же должно быть признано, что поскольку ужас является основным началом религии, то этот аффект и преобладает в ней постоянно, сменяясь лишь краткими периодами радости.

Я уже не говорю о том, что такие приступы чрезмерной восторженной радости, изнуряя человека, всегда подготавливают почву для столь же сильных приступов суеверного страха и угнетенности; и нет более счастливого состояния духа, чем ровное и спокойное настроение. Но подобное состояние нельзя поддерживать, когда человек думает, что он пребывает в глубоком мраке, в полном неведении между вечным блаженством и вечным страданием. Нечего удивляться, что такой взгляд нарушает обычное равновесие духа и повергает человека в крайнее смятение, и хотя этот взгляд редко действует столь постоянно, чтобы влиять на все поступки человека, однако он в состоянии произвести сильную перемену в настроении и породить ту мрачность и меланхолию, которые так поражают нас во всех благочестивых людях.