Критики о Лосеве

Критики о Лосеве

ДОПОЛНЕНИЯ К МИФУ

Исторический журнал "Родина" не может жаловаться на недостаток популярности. Менее известно приложение к нему -- "Источник", в состав которого входит своеобразный "журнал в журнале" -- "Вестник Архива Президента РФ". Именно там в No4 (23) за 1996 год появилась публикация "Так истязуется и распинается истина..." А.Ф.Лосев в рецензиях ОГПУ" -- подборка документов, на наш взгляд, принципиально важная, представляющая существенный интерес не только для профессиональных историков или философов, но и для всех, кто серьезно относится к прошлому, настоящему и будущему России. Не располагая возможностью для полного воспроизведения материалов "Вестника..." (отсюда -- по необходимости большие цитаты), мы публикуем три комментария к этому сюжету.

О старом контексте

Константин Поливанов

Вероятно, Владиславу Ходасевичу принадлежит самая жесткая оценка культурной ситуации Серебряного века и ее ближайших порождений. "Можно было прославлять и Бога, и Дьявола. Разрешалось быть одержимым чем угодно: требовалась лишь полнота одержимости. Глубочайшая опустошенность оказывалась последним следствием Расплаты бывали не театральные " ("Конец Ренаты"). Можно обсуждать степень справедливости поэта, но очевидно, что духовный и нравственный релятивизм вместе с головокружительными идеологическими метаморфозами -- от марксизма к идеализму, от эстетства ли (если угодно -- "панэстетизма") к антропософии -- подготовили благодатную почву для всех вариаций "духовного одичания", когда люди, вчера еще вполне безупречные, становились стукачами или агентами органов, евразийцами или политическими террористами, перебежчиками от двуглавого орла к красному знамени, идеологами новой власти, сочинителями подлейших исторических концепций и романов или "просто" авторами массовой квазидетской литературы о счастье быть гражданами пресловутой "шестой части земного шара". Но будем справедливы и вспомним замечательные строки Тимура Кибирова, где увековечен результат "застойной" моды на "Зоргенфрея, Черубину и Пяста" -- Впрочем, надо заметить, что именно этот / старомодного чтения круг / ледяное презрение к Власти Советов / влил мне в душу...

Семь десятилетий бандитской диктатуры воспитали у нас аллергию на слово "революция". Нам часто бывало трудно понять, какую "музыку" призывал слушать Александр Блок, какую желаемую стихию могли обнаруживать в событиях 1917 года его современники и, наконец, что побуждало Осипа Мандельштама или Бориса Пастернака подыскивать нравственные оправдания происходящему. Пожалуй, сегодня многие вопросы и ответы выглядят иначе, и здесь заслуга не только нашей большей информированности или нынешней идеологической свободы. Именно в последние годы из современной практики, а не из истории, мы смогли убедиться, что фашизм и коммунизм в своем близнечном братстве, действительно, подобны партии и Ленину -- равны в ненависти к свободе и либерализму (и в политике, и в религии, и в культуре), в глубоком презрении к человеческому достоинству, к ценности отдельной человеческой жизни, в любви к серости, помпезности, безликости и однообразию. Какими парадоксальными или, напротив, закономерными путями все это вырастало из, казалось бы, многоцветной жизни рубежа веков -- тема отдельная. Здесь важнее вспомнить, что приветствовали революцию, ощущали ее нравственную неизбежность и необходимость писатели, проявлявшие либерализм как в политических взглядах, так и в искусстве, и они же -- кто позже, кто раньше -- ясно осознали, что от "стихийной" и "нравственной" революции (другой вопрос, может ли такая быть в природе; речь не о наших взглядах, а о тех, что без нас были вербализированы) очень быстро не осталось и следа. Большевистский режим ни окаком либерализме не помышлял, хотя лозунги свободы и "человеколюбия" (не в людоедском смысле) неустанно провозглашал. Вспомним выступления Блока после "Двенадцати", роман "Мы" Евгения Замятина, социал-демократа с немалым дореволюционным стажем, сатиру Маяковского -- их авторы поняли, что в результате октябрьского переворота прежний, далекий от либеральных идеалов государственный строй сменился еще более удаленным от этих идеалов.

Стоит ли удивляться, что эпатирующий публику авангардист Маяковский был посмертно запихнут в такую рамку, что стал трудноузнаваемым, что поэму "Двенадцать" изображали гимном коммунистической революции, а "Мы" не печатали, умалчивая не только о существовании романа, но и его автора.

И одновременно стоит ли удивляться, что "философия" А.Ф.Лосева, при всей ее внешней антисоветскости и неподцензурности, пришлась ко двору в Советской России в годы, когда партократия сменялась режимом единоличной власти Сталина. Из лагеря Лосева освобождают со стремительной быстротой (вспомним его записки о Беломорканале, из которых неподготовленный читатель должен был бы сделать вывод, что имя популярной марки советских папирос происходит от названия санатория, где проходили курс оздоровительного лечения советские мыслителя), предоставили возможность работать, преподавать, публиковаться, вносить неоценимый вклад в развитие марксистско-ленинской эстетики.

Как мы узнали из "Источника", Лосев писал: "Раб не потому раб, что его утеснили. РАБОМ ЧЕЛОВЕК ДЕЛАЕТСЯ ПОТОМУ, ЧТО ОН РАБ В СВОЕМ СОБСТВЕННОМ СОЗНАНИИ, РАБ ПО ДУШЕ", -- не эта ли идеология лежала в основе социалистического строительства, осуществлявшегося миллионами за колючей проволокой, в большой зоне? Прославление феодализма, крепостничества и единовластия (что, по Лосеву, "оклеветаны либералами всех стран") было как нельзя более кстати в эпоху установления колхозного крепостного права и хорошо перекликалось с восхвалениями "исторически прогрессивного" царствования Иоанна Грозного. Расуждения же о "еврействе" как "оплоте мирового сатанизма", о том, что "как в действительности не существует достоинства женщины, так и не может быть понятия о еврейском достоинстве", что "настоящий еврей, как и женщина, лишен собственного "я", а вследствие этого и самоценности", стали в СССР вполне актуальны в конце 1940-х, когда среди высших руководителей государства были в основном истреблены обладатели семитской крови. Что же до отношения к женщинам, то здесь страна победившего социализма всегда демонстрировала полное отсутствие сексизма -- в лагерях женщин смело посылали на лесоповал, на следствии подвергали пыткам наравне с мужчинами (исключение делали только для беременных -- их сперва подвергали принудительным абортам), а на свободе -- предоставляли широчайшие возможности работать и откатчицами в шахтах, и на вреднейших химических производствах, и на метрострое, и на укладке железных дорог. Позже, не иначе, как под влиянием "сатанинского" Запада появились (сперва, правда, очень короткие) "декретные" отпуска; отдадим, впрочем, справедливость советской юстиции -- в заботе о нравственности, оберегая советских женщин от конкуренции, мужеложество, как и скотоложество, карались в качестве уголовных преступлений. Революция, чреватая усилением либерализма, была ненавистна что Лосеву, что Сталину. Они оказывались союзниками по борьбе со всякими Замятиными и Маяковскими. Когда Сталин уничтожал старых большевиков и былых марксистов, а затем начинал борьбу с "безродным космополитизмом", он воплощал на практике лосевские (не его одного, конечно) идеи. "Марксизм, -читаем мы, -- есть типичнейший иудаизм, переработанный возрожденскими методами и то, что все основатели и главная масса продолжателей марксизма есть евреи, может только подтвердить это."