Философия истории

РУДОЛЬФ ЭЙКЕН. ФИЛОСОФИЯ ИСТОРИИ

Рудольф Кристоф Эйкен (1846 — 1926)

Лауреат Нобелевской премии по литературе (1908)

Философия истории, понимаемая в качестве особой задачи наряду с историческим исследованием и его методологией, принадлежит к тем философским дисциплинам, которым приходится в тяжелой борьбе отстаивать свое право на существование: если одним она кажется необходимым членом в организме наук, то другие считают ее невозможной, по существу своему обреченного на неудачу затеей. Довольно часто эта борьба бывает спором из-за слов, к чистому словопрению дело сводится и тогда, когда спорное понятие отожествляют с каким-нибудь определенным его пониманием и по судьбе последнего судят о судьбе само­го понятия. Не раз ведь отрицали вообще философию истории на том основании, что философия истории Гегеля оказалась не выдерживающей критики. Но при серьезном столкновении различных воззрений слово­прение обычно только раскрывает более глубокие проблемы и усложнения. А кто же станет отрицать, что философия истории действительно богата ими?

Мы, люди, стоим в середине потока исторического совершения, мы не знаем ни начала, ни конца его. И, несмотря на это, предполагается, что мы как философы способны обозреть целое и высказать суждение о смысле его. Но предположим даже, что мы взялись за невозможное, разве уже одна эта попытка с ее сочетанием и изъяснением не будет идти вразрез с чистым раскрытием фактического состава, что является глав­ной задачей исторического исследования? Больше того, разве философия и история, философское и историческое отношение к вещам не являются по сути своей резкими и непримиримыми противниками? Философ ищет идей и понятий, он стремится объяснять и оценивать, а историк хочет фактов и наглядности, он хочет только знать, как это, собственно, было на деле; пониманию sub specie aeternitatis (означает "с точки зрения вечности"; согласно Бенедикту Спинозе данное выражение описывает универсальную и вечную истину, вне зависимости от текущей действительности) и абсолютной точке зрения на одной стороне противополагается, с другой стороны, понимание sub specie temporis (с точки зрения временности) и относительная точка зрения. Приходится, значит, выбирать между тем и другим, и не без веских оснований многие выдающиеся историки резко выступали поэтому против философии истории.

Но как ни сильны доводы против признания за философией истории права на существование, не так легко окончательно от нее отказаться. Прежде всего против этого восстает философия: в общей картине действительности, которую она стремится составить, не хватало бы важной и необходимой части, если исключить из нее царство истории эту широкую арену совместных действий, опыта и судеб человечества. Эпоха Просвещения достаточно ярко показывает, к какому обнищанию духовного мира приводит также исключение. Ведь эта эпоха, несмотря на энергию своего мышления и благородство своих стремлений, потому именно и кажется нам холодной и бездушной, что ее действительность ограничивалась только внешней природой и единичными душами, что ей в противоположность истории осталась чуждой духовная жизнь в ее целом: усматриваем же мы главную заслугу последующей эпохи в том, что в ней совершилось философское претворение и освещение истории. И разве мы хотели бы опять возвратиться назад, к эпохе Просвещения?

Наиболее обоснованным является отрицательное отношение исторического исследования к философии истории как к помехе в его собственной деятельности. Но разве эта деятельность, как только она ставит себе широкие и большие задачи, не вырабатывает для себя своего рода философии; разве она не создает по собственному почину основного воззрения в области истории, воззрения философской природы, хотя бы название философии и отрицалось и хотя бы оно вытекало больше из общего впечатления необъятной совокупности фактов, чем из сознательного размышления? Как верно то, что в области истории главную роль играет мышление и поведение людей, которое в конечном счете всегда направлено на общие цели, так верно и то, что в истории можно прийти от отдельных данных к движущим силам и широким обобщениям только чрез идеи и убеждения; только при их помощи внешнее наблюдение превращается в созерцание извнутри и чуждый мир становится собственных: переживанием. Такого рода идеи и убеждения историк может считать само собой разумеющимися, пока он находится в полном согласии со своей средой и может беспрепятственно черпать из ее духовных богатств. Но что, если он порвет со своей эпохой и попытается пойти своей дорогой или если эпоха будет раздираема резкими противоречиями, и ему придется самому занять известную позицию и в принципиальных вопросах? Как он тогда обойдется совсем без философии? Такого рода положение очень скоро покажет, что без своего рода имманентной философии немыслимо историческое исследование широкого стиля и что прав Флинт, говоря: «The philosophy of history is not a something separate from the facts of history, bin a something contained in them. The more a man gets into the meaning of them, the more he gets into it, aud it into him; for it is simply the meaning, the rational interpretation, the knowledge of the true nature and essential relations of the facts» [1].

Образование принципиального воззрения в области истории есть не только дело научного интереса, оно еще в большей степени вызывается насущной потребностью всей духовной и культурной жизни; для своего собственного уяснения и упрочения эта жизнь настойчиво требует ориентирования в своем основном отношении к истории, а именно в отношении между настоящим и прошлым. С первого взгляда здесь представляется резкое противоречие. Как культурные люди мы дети прошлого и питаемся его наследием; мы просвещаем себя тем, что присваиваем себе это наследие; в области нравственности и права, в области искусства, науки и религии прошлое имеет глубокие корни в нашей собственной жизни и охватывает нас тесной сетью видимых и невидимых влияний. Но в то же время мы не можем просто подчиниться всей этой совокупности фактов; против наплыва прошлого подымается настоящее с требованием собственной своеобразной жизни и во имя ее добивается энергичного отпора всему чуждому; с этой точки зрения, история кажется гнетущей тяжестью, которую только слабый выносит беспрекословно. Эти два могучих течения действуют друг против друга и посменно овладевают движением, но в целом культурная жизнь, видимо, нуждается в обоих течениях, и для здорового развития какой-либо эпохи кажутся одинаково необходимыми связь с прошлым и борьба с прошлым. Но разве можно устранить это противоречие, если не отрешиться от первого взгляда и не взглянуть глубже на вещи? А это последнее разве возможно без философии истории? Итак, мы видим, что философия истории не есть предмет занятий только для специалистов; к ней неизбежно приходит всякий, кто от традиционной зависимости стремится к самостоятельности и хотел бы своими собственными убеждениями быть причастным строительству времен.

Много и теперь еще остается во всем этом невыясненного и возбуждающего сомнения; пока еще не видно, как можно будет осуществить то, необходимость чего мы признали. Но стремление к философии истории, во всяком случае, не досужая затея. Пусть собственные размышления отдельных исследователей уяснят им главным образом трудности дела и заставят их отказаться от него; современное положение будет само достаточно настойчиво требовать занятия этой проблемой. Мы видим, как в настоящее время разгорается сильная борьба за историю и за наше отношение к ней; каждая партия имеет свои исторические картины тем более рельефные, чем больше эти партии стараются затронуть все стороны в человеке и чем больше они стремятся его всего захватить. Подумаем только о «материалистической», правильнее, «экономической» философии истории социал-демократов. Неужели же наука при таком напряженном состоянии откажется от проблемы и предоставит столь важный вопрос произволу настроений и партийных страстей?