Моральное животное

Мнение Милля о человеческой природе достаточно хорошо согласуется с современным дарвинизмом. Конечно, было бы преувеличением утверждать, что мы изначально злобны, как это изображал высмеянный Миллем кальвинизм, мы не можем не быть добры, пока мы люди. Действительно, ингредиенты этики, от сочувствия до вины, имеют глубокие корни в человеческой природе. В то же время, эти ингредиенты не соединяются сами собой в поведение, являющееся истинно доброжелательным — они не были предназначены для всеобщего блага. При этом эти ингредиенты не поддерживают наше собственное счастье достаточно надёжно. Наше счастье никогда не было высокоприоритетным у естественного отбора, а даже если бы и было, то счастье само собой не возникло бы в обстановке, столь отличной от контекста нашей эволюции.

Дарвинизм и идеология

Отсюда рождается ощущение, что новая парадигма одалживает себя для нравственно-консервативного использования. Показывая, что "моральные чувства" исходно не развернуты в мораль, она предполагает, что, может быть, необходим сильный моральный кодекс, если люди хотят уважать всеобщее благо. Чудесно, хотя часто взаимное отстаивание личных интересов приводит двух или более людей к извлечению общей выгоды, но много общей выгоды пройдёт мимо, пока мы не примем этику всерьёз.

Имеет ли этот вид морального консерватизма глубокую связь с политическим консерватизмом? Нет. Верно то, что политические консерваторы более своих антиподов придают значение борьбе за моральную строгость. Но они также склонны полагать, что сильный моральный кодекс, которому мы все должны повиноваться, — это тот, который поддерживают они и их товарищи по партии, или, по крайней мере, тот, который благословлён «традицией». Дарвинист же, напротив, смотрит на освящённые временем моральные кодексы с глубоко двойственным чувством.

С одной стороны, долгоживущие императивы должны обладать какой-то совместимостью с человеческой природой и вероятно отвечать интересам, по крайней мере, кого-то. Но кого? Создание морального кодекса происходит в ходе борьбы за власть, власть же в человеческих обществах обычно распределяется сложно и неравноправно. Определение того, чьи интересы при этом обслуживаются, может быть хитрым.

Анализ моральных кодексов — изучение того, кто в них несёт издержки, и кто — извлекает выгоду; затраты и выгоды альтернативных кодексов лучше всего делать инструментами новой парадигмы. И лучше это делать осторожно. В итоге мы должны обойтись без тех норм, которые не имеют практического смысла, но в то же время мы должны осознать, что нормы имеют практический смысл очень часто, они выросли из неформальных уступок и требований, которые, хотя никогда не являются чисто демократическими, иногда весьма плюралистичны. Более того, эти неявные переговоры, вероятно, приняли во внимание некоторые (возможно, горькие) истины о человеческой природе, которые могут не быть сразу очевидны. Мы должны смотреть на моральные аксиомы так же, как старатель смотрит на сверкающие камни, с большим почтением, но и с таким же подозрением, здоровой двойственностью, вплоть до будущей пристальной экспертизы.

Результат такой оценки будет слишком разнообразен, чтобы приклеивать ему простой ярлык. Она может называться консервативной, раз ссылается на превентивное уважение к традиции, а не бессмертную любовь к ней. Но опять же, результат анализа может называться либеральным, пока либерализм не приравнивается к гедонизму или моральному попустительству. Если моральная философия либерализма — это то, что «радикал» (в его время) Джон Стюарт Милль изложил в своей "На свободе", то она включает здоровую оценку мрачных сторон человеческой природы и необходимость в сдержанности, даже в моральном осуждении.

Что касается эффектов пугающего биологического детерминизма, лучше сказать, просто пугающего детерминизма, то они также бросают вызов идеологическому навешиванию ярлыков. Подчёркивая, что лишение свободы всегда является моральной трагедией, но практической потребностью, детерминизм акцентируется на настоятельности ликвидации социальных условий, типа бедности, ведущих к наказуемому поведению. Дарвин видел это. В своих примечаниях, признав детерминизм и осознание философской бессмысленности возмездия, он написал: "Верящий в эти представления обратит большое внимание на образование". Он отметил, что "животные нападают на слабых и больных, как мы поступаем с плохими людьми. Мы должны жалеть, помогать и обучать, устраняя непредвиденные обстоятельства на пути поддержки силы мотива".

Всё же, как написал Дарвин, если плохой человек "неисправимо плох, то ничто не вылечит его". Истинно так. Хотя новая парадигма подчеркивает умственную гибкость, которую долго подчеркивали и либералы, она также предполагает, что можно заметить в непредвзятом наблюдении, что эта пластичность не бесконечна и, конечно же, не вечна: многие механизмы умственного развития явно имеют существенные эффекты в течение первых двух или трех десятилетий жизни. Ещё не ясно, как конкретные различные аспекты характера тогда появляются. (Может ли мужчина стать почти неисправимым насильником или, по крайней мере, неисправимым до тех пор, пока его уровень тестостерона не снизится при достижении среднего возраста?) Но ответы могут временами благоволить правыми политикам, тем, кто предлагает запирать таких и выбрасывать ключ.

Прогресс эволюционной психологии явно и законно будет затрагивать моральную и политическую мысль в течение десятилетий. Но простой идеологический ярлык не будет суммировать эффекты. Как только каждый поймёт это, так дарвинистам более не потребуется отражать никаких орд критиков ни слева, ни справа. Просвещение тогда сможет продолжиться.

Глава 18: Дарвин постигает религию

Когда корабль её величества «Бигль» покинул Англию, Дарвин был ортодоксальным и праведным христианином. Он позже вспоминал, как "был искренне осмеян несколькими офицерами (хотя и тоже ортодоксами) за то, что процитировал им Библию как неоспоримый авторитет по какому-то вопросу морали". Но в его мысли стали прокрадываться тихие сомнения. Его беспокоил Ветхий Завет, как "явно ложная история мира", и описанный там Бог, как "мстительный тиран". Он также задавался вопросами о Новом Завете; хотя он нашёл моральное учение Иисуса прекрасным, он видел, что его "безупречность во многом зависит от интерпретации, которой мы ныне подвергаем метафоры и аллегории".

Дарвин стремился восстановить уверенность. Он мечтал о раскопках древних рукописей, которые подтвердили бы Евангелия. Но это не помогало. "Неверие вползало в меня капля за каплей".

Утратив христианскую веру, Дарвин много лет придерживался расплывчатого теизма. Он верил в «Первопричину», божественный разум, запустивший в движение естественный отбор с какой-то конечной целью. Но далее он начал задаваться вопросом: "Можно ли разуму человека, который (во что я полностью верю) развился с уровня столь же низкого, как разум низшего животного, доверять, когда он выдвигает столь великие умозаключения?" В итоге Дарвин, наконец, утвердился в более-менее стабильном агностицизме. Он мог в моменты приподнятого настроения забавляться теистическими сценариями, но такие моменты были нечасты на протяжении длинных периодов его жизни.

Однако в одном смысле Дарвин всегда оставался христианином. Как и прочие люди его времени и положения, он был пропитан идеей моральной воздержанности евангелизма. Он жил по принципами, отзывавшимся эхом в английских церквях и нашедшим светское выражение в «Самопомощи» Самюэля Смайлса, а именно: человек, упражняя свою "силу действия и самоотречения", должен оставаться "вооружённым против искушения низких соблазнов". А это, как мы видели, было для Дарвина "высшей стадией моральной культуры" — осознавать, "что нам следует управлять нашими мыслями, и "даже в сокровенных думах не вспоминать те грехи, которые доставляли нам в прошлом столько радости".