Великан пошатнулся: удастся ли Дарвину устоять?

Стивен Гуди

Великан пошатнулся: удастся ли Дарвину устоять?

Дарвин, пожалуй, самый значимый среди интеллектуалов, оказавших влияние на наш век, и сегодня его идеи для многих священны. Но и при жизни его работа подвергалась сомнениям, а некоторые загадки происхождения жизни (признанные даже самим Дарвином) не разешены и по сей день.

Наследство, оставленное Дарвином, настолько привычно, что не вызывает никакого любопытства. Зайдите в любой музей естественной истории, и вы увидите витрины и плакаты, которые расскажут вам прописные истины эволюции: жизнь на Земле началась с одноклеточных существ, которые становились все сложнее, превращались в губок, амфибий, рептилий и птиц, постепенно развиваясь в наше родное мохнатое семейство млекопитающих – группу, которая умудрилась не мускулами, а мозгами победить всех (по крайней мере, на некоторое время) и сейчас пожинает плоды своей победы, хорошо это или плохо.

Правда ли это? Скажем так: не совсем. Или, если точнее, лишь отчасти. Картина, которую сейчас дает нам наука, гораздо менее ясна, чем та, которую видели читатели сто первого номера журнала Биология или копавшиеся в лягушках старшеклассники.

Вопросы, которые потянула за собой Дарвиновская теория эволюции, бесконечны. «Отсутствующие звенья», например, наводят на такие вопросами: как губки умудрились превратиться в амфибий, а потом в рептилий и птиц, не оставив ни единого следа об этом. Или, лучше сказать, оставив только несколько следов, да и то очень неявных.

Этими вопросами была встречена первая публикация «Происхождения видов» Дарвина в 1859 году, не разрешены они и до сих пор. Сомнения другого рода возникли совсем недавно, по мере развития в пятидесятых годах молекулярной биологии и других передовых отраслей изучения жизни.

Для какой-нибудь другой, менее значительной персоны, сплошные сомнения и недостаток доказательств означали бы полный крах и вечное прозябание на последних страницах книг по истории науки, где этот человек упоминался бы только как некогда имевший определенное влияние, но глубоко заблуждавшийся сын своего времени.

Но о Дарвине можно уверенно сказать, что ныне и всегда он был неразрывно связан глобальными вопросами религиозной веры и неверия – противопоставления Земли, как творения Божьего, естественным образом развивающемуся космосу. И связь эта неплохо поработала на упрочение репутации дарвинизма. Из-за всем известных судебных процессов против тех, кто преподавал эволюцию в школах, из-за того, что имя Дарвина стало символом борьбы научной истины против ненаучной веры, многие ученые, которые с большой прохладцей относятся к дарвиновской эволюционной теории, не очень-то охотно выступают против корпорации Дарвина. Им не очень хочется, чтобы их приняли за толкователей Книги Бытия, которые исчисляют возраст планеты в тысячах лет и считают, что окаменелости появились вследствие Потопа.

Дело в том, что независимо от личного отношения к теории Дарвина, многие ученые считают, что возраст Земли более четырех миллиардов лет. Немногие ученые подвергают сомнению, что между моментом возникновения жизни на Земле (3,5 – 3,8 миллиарда лет назад) и нашими временами произошли весьма значительные события. Но что именно происходило и каким именно образом, остается недоступным нашему пониманию. И теорий, претендующих на звание единственно верной – великое множество.

Некоторые теоретики до сих пор тяготеют к буквальной трактовке Дарвина. Для английского автора Ричарда Докинза, который написал известную книгу «Эгоистичный ген» (Selfish Gene), «Теория (эволюции) вызывает столько же сомнений, сколько и высказывание Земля вращается вокруг Солнца».

Но людей, верящих столь же беззаветно, как Докинз, с каждым годом становится все меньше. Остальные же – при том же научном багаже – полны сомнений. Врач и молекулярный биолог из Австралии Майкл Дентон после проведения сокрушительной ревизии малочисленных доказательств дарвиновской теории эволюции пришел к выводу, что: «оковы эволюционной мысли настолько прочны, что идея, больше похожая на средневековые астрологические построения, чем на серьезную научную теорию двадцатого века, для многих биологов-эволюционистов стала реальной».

Этот приговор дарвинизму может быть даже более суровым, чем считают многие ученые. Область биологии и теория эволюции гораздо более далеки друг от друга, чем это может показаться непрофессионалу. Вот что говорит об этом Дэвид Вест, адъюнкт-профессор биологии в Вирджинском Технологическом Институте: «Многое утрачено, и очень сложно определить, что же случилось тогда, когда оно должно было случиться».

В известной степени эта история достаточно стара. Еще во времена Дарвина его уважаемые коллеги, например, Луи Агассис, профессор из Гарварда, не хотели ничего слышать о теории эволюции. Агассис говорил, что все, что он знает наверняка – это то, что виды отличались друг от друга и были таковыми всегда; считать, что один вид является прародителем другого – просто бессмысленно.

В нашем веке Карл Поппер, философ науки, утверждал, что эволюцию нельзя принимать за достоверную научную гипотезу – например, как положения Ньютона о гравитации или Эйнштейна об относительности – поскольку она не поддается опровержению. Ученые просто не способны воспроизвести появление новых видов. Поппер отметил, что с эволюционной информацией нельзя обращаться таким же образом, как это делается в других областях науки. Таким образом, предположения, которые выдвигает теория эволюции, обречены на то, чтобы оставаться лишь умозрительными.

Ряд биологов ответили на нелицеприятные высказывания Поппера так: науки, изучающие живую материю, нельзя втиснуть в жесткие рамки, как химию и физику. Многие согласятся с Вестом, что если речь идет об эволюции, необходимо заполнить множество белых пятен. Но они будут вторить ему и когда он говорит, что «эти пустоты будут заполнены и неважно, сколько времени для этого потребуется». И добавляет: «Я искренне верю, что в принципе все познаваемо, и мы получим ответы на все существующие вопросы».

Чувствуется: многие биологи смирились с тем, что задача непосильна. Гарольд Клейн, ученый из Калифорнийского Университета в Санта Кларе, руководивший проектом «Викинг» в 1976 году (поиск следов жизни на Марсе), сказал, что биологи со стороны кажутся «маленьким тесным сообществом», которое пытается «дать правдоподобные ответы на неизвестные вопросы».

Это сообщество пытается бороться с «умопомрачительными (фактами) и оттенками мнений о превращении неживого в живое», считает Клейн. Это «сложно, если вообще возможно, воспроизвести в лабораторных условиях. Это вопросы фантастические».

Дарвин, что интересно, сам не был полностью уверен в своей теории. Например, он написал американскому натуралисту Эйзе Грею, что он был просто поставлен в тупик эволюцией таких сложных структур, как глаз человека (или любого животного). Во всех своих трудах Дарвин восхищается сложностью жизни, и очень часто ссылается на то, что свести наблюдения к простому объяснению бывает чрезвычайно трудно.

Это преклонение перед жизнью и признание ее сложности, скорее всего и были причиной того, что репутация Дарвина пострадала гораздо меньше, чем у других выдающихся ученых нашего века.

Последние десятилетия оказались весьма недружелюбными по отношению ко всеобщим верованиям, основанным на утверждениях отдельных интеллектуалов, применявших научную мысль нестандартно и замысловато. Фрейдизм уже не так моден, как в пятидесятых годах, когда теории Зигмунда Фрейда проникали всюду – от литературной критики до книжек по воспитанию младенцев. И по марксизму был нанесен ощутимый удар – не смертельный, поскольку учение оказалось поразительно жизнеспособно в американских академических кругах – с кончиной Советского Союза и было последовавших за ним стран.

Маркса и Фрейда и до сих пор можно с пользой для себя прочесть; они все-таки вполне приличные писатели. Но место, которое они завоевали, ими уже потеряно, и системы верований, которые они возвели, так же лишены жизненной силы, как и древние культы, поклонявшиеся Зевсу и Юпитеру.