Blue Strawberry (СИ)

Бьякуя, вконец устав от Куросаки, закатил глаза: почему именно сегодня она так невыносима и так непослушна?! И зачем она опять вызывала свой душераздирающий банкай?! Неужели она не ощущает, что он буквально пожирает ее силу в считанные секунды.

- Ич-чиго… – Запнулся Бьякуя, забыв про свое же обещание: никогда не называть ее по имени, дабы навсегда похоронить недостойные чувства к занятой другим девушке.

Однако эта опрометчивая вольность со стороны сероглазого возымела куда больший эффект, нежели приказной грозный тон капитана. Куросаки вмиг осклабилась и впустила нежность в свой хмурый взгляд. Ее рука с занпакто в боевом выпаде поползла вниз.

- К-куросаки Ичиго, – прокашлялся Бьякуя, пытаясь исправить свое пошатнувшееся положение «неприступной скалы». – Прошу тебя, просто уйди…

Она покосилась на врагов: их было слишком много, даже для такого мастера меча, как Кучики.

- И оставить тебя одного? Нет. Я не уйду…

Меж ними зависла неловкая пауза, и, потерявшие на какую-то долю секунды, реакцию и сноровку, Бьякуя и Ичиго оказались заброшенными за порог сенкаймона чьей-то властной рукой. Шокированная Куросаки оглянулась:

- Йоруичи-сан?

- Проваливайте отсюда оба! Живо! Я здесь сама со всем разберусь.

«Еще одна…» – Процедил сквозь зубы пятнадцатилетний Кучики внутри.

- Справишься, Йоруичи? – Осведомился, просто из вежливости, а не из-за сомнений, старший его вариант.

- Да. Им ни за что не угнаться за мной, – хмыкнула «богиня скорости».

- Но как же Гриммджоу…

Кошка хитро ухмыльнулась:

- Пантеру я тоже возьму на себя. – Затем она приняла устрашающе-серьезный вид и приказала голосом не капитана, а генерала: – Идите и позаботьтесь о мире живых. Враг не спит и что-то замышляет, и если он захватит Сейрейтей, то в человеческий мир тоже придет опасность…

====== LXXIV. РАЗДАВЛЕННАЯ НАДЕЖДА: КОШКА ДЕРЖИТ СЛОВО ======

Шершавый каменный пол холодил щеку. Влажные ресницы прилипали к бирюзовым отметинам, утяжеляя веки и пряча воспаленные глаза за спасительной пеленой. Из уголков глаз сбегали слезные ручейки, которые превращали Пантеру в гепарда с несмываемыми следами скорби и печали. Образ, подходивший больше Улькиорре Шифферу с его бездонным отчаянием, с Секстой Эспада, олицетворявшим разрушительную ярость, не вязался вовсе.

Но он и не плакал. Просто чертовы помощники маниакального ученого что-то постоянно кололи в лапу пленному, отчего исследуемый арранкар, полностью обездвиженный, но не лишенный чувств, еще мог сподобиться на что-то. Например, как сейчас, пускать слезы из-за невыносимо резавшей глаза боли. Или прислушиваться чутким слухом к витавшим вокруг него разговорам в лаборатории. Или выловить в воздухе резкий запах, похожий на тот, которым его усыпили в Лас Ночес. «Адская лаборатория», – называл это место про себя Джагерджак, вдавливаясь, как ему казалось, еще сильнее всем левым боком в дно клетки, на которое его гордое тело безжалостно бросили весьма бессердечные к «биоматериалу» здешние исследователи-синигами…

Но Гриммджоу перестал их бояться. Капитан-психопат с маниакальными замашками куда-то исчез и Эспаду никто не трогал. Более того, по шагам, непременно приглушавшимся, проходя мимо его клетки, арранкар заключал, что остальные работники лаборатории его сами побаивались и мало интересовались, жива ли еще «зверушка» капитана, или сдохла на полпути в царство Морфея. Его стабильно накачивали новыми дозами не то снотворного, не то наркотика, не то успокоительного. Эта дрянь непременно жгла Сексте глаза, но бесспорно успокаивала перепуганных ученых, видевших гнев Джагерджака. К их изумлению, силы ресуррексиона Короля Пантер оказалось сложно ослабить. Приходивший в себя арранкар начинал сквернословить, сыпать проклятиями, плеваться, кусаться, в общем всячески привлекать к себе внимание всего НИИ синигами. И привлек таки на свою голову: мало того, что сотрудники института усилили действие ограничительных оков на теле Джагерджака, так еще и придумали этот низкий бесчестный способ утихомиривать зверя позорными седативными препаратами...

Но он особо не жаловался. Принудительное успокоение «буйного пациента» избавляло его на время от болезненного дискомфорта в теле и в мозге, отодвигало подальше не признаваемую Секстой слабость, наконец, позволяло элементарно выспаться или поразмыслить в беззвучной обстановке над некоторыми терзающими его вопросами.

Во-первых, куда все-таки подевался крашеный капитан-садист? Да и его отмороженная доченька тоже? Во-вторых, почему вместо него начал частенько появляться в лаборатории иной человек – с двухцветными волосами и с диким оскалом на губах, от которого даже психованному Сексте приходилось как-то не по себе… В-третьих, почему вся атмосфера в институте становилась все напряженнее день ото дня? До ушей арранкара то и дело доносились обрывочные фразы: «проблемы с Разделителем миров», «сбои в перемещениях через сенкаймон», «создание дополнительных рейгаев», «подготовка к слиянию Кагерозы»…

Кем был этот самый Кагероза, Гриммджоу не ведал, но слишком часто это имя стало витать в спаренном воздухе лаборатории, где синигами переставали выглядеть как обычные синигами, вместо приборов и приспособлений появлялись какие-то огромные капсулы с антропоморфными телами в вязких жидкостях, а на мониторах компьютеров постоянно выскакивали досье с фотографиями зеленоволосой девчонки по имени Куджо Нозоми и… Куросаки Ичиго!

То, что в случившемся переполохе стала фигурировать его рыжая синигами, нисколько не удивляло Джагерджака: у Куросаки имелся просто таки запредельный талант ввязываться во всякого рода дурные авантюры. Там, где беда – там и она, и не обязательно в качестве первопричины. Чаще всего проблемы и трудности сами втягивали несмышленую и неуемную обитательницу человеческого города Каракуры, которая, к собственному счастью или невезению, обладала гремучей смесью сверхъестественных сил и “тусовалась” с такими же странными существами, что и она сама.

Гриммджоу, вконец обессилев, расслабился. По щеке вновь спустились две слезинки. Странно, он думал, что действие усмиряющего его волю препарата уже закончилось... Обычно это длилось несколько часов, за которые Секста, успев малек поразмыслить о своей паскудной жизни и не радужном будущем, забывался сном в оглушающем одиночестве. Независимость Эспады не позволяла ему признаться напрямую, но в глубине души он знал, что ему не хватало сопливой Трес и ее болтливого фрасьона, попавших сюда с ним вместе. Не то, чтобы он беспокоился о судьбе остальных пленников... Он вообще не такой. Но все же без них ему стало и вовсе невыносимо пусто, точно он вновь вернулся в свое прошлое и бродил в одиночку по бескрайним дюнам Уэко Мундо. Удивительно, но оказавшись здесь, в центральной лаборатории, помещенным в небольшую и насквозь просматриваемую клетку, на виду у всех ученых, точно какой-то музейный экспонат, Джагерджака постоянно занимал вопрос, что же случилось с его «товарищами по несчастью» и оставался ли у них у всех хоть один шанс, чтобы свидеться когда-нибудь снова, выбравшись из этого жуткого места. Секста обдумывал варианты побега, но с тех пор, как надзор над ним усилили, это стало практически невозможно осуществить одному и без вмешательства извне.

Секста только собрался вспомнить о Куросаки, в помощи которой он не сомневался в будущем, как услышал раздавшееся в стенах лаборатории сигналы тревоги и следующее объявление:

- Приказ немедленно остановить временную синигами Куросаки Ичиго, движущуюся по направлению к центральному сенкаймону. Для этого выслать подкрепление охраняющим вход рейгаям и за всякую цену не позволить ни одному синигами выбраться через него обратно в Мир живых.

«Обратно? – Сознание Джагерджака встало на дыбы. – Эй, Куросаки, ты возвращаешься обратно???!!! Без… меня?» У Гриммджоу внутри все замерло и большая сильная Пантера внутри него вдруг стала уменьшаться до ничтожных размеров, пока не скрутилась на сердце маленьким котенком. Безголосым, бессильным и никому ненужным. «Куросаки… Неужели ты бросила меня…» Этим мыслям Гриммджоу не верил, но чувствовал, как оказавшаяся соль на его губах, растворяла его веру. Соль просачивалась сквозь уста дальше, на язык, сводя острые, но уже никого не устрашающие клыки болезненной оскоминой, прожигая горло горечью и безнадежностью. Сердце цепной реакцией принялось впитывать в себя этот болезнетворный соленый яд и, казалось, стало сокращать удары…