Диагноз: Любовь

— А разве нет ограничений веса для интернациональных воздушных перевозок? — спросил он с усмешкой, как только приблизился к нам.

Он обнял меня раньше, чем за мной захлопнулась дверь машины, и поинтересовался, каким образом я умудрилась заставить своего брата вести грузовик от самого Питтсбурга.

— Я ж говорил тебе. Она отдает мне «вольво», — ответил за меня Бен.

— Только на один год, — напомнила я.

— А что случилось с «хондой»? — осведомился папа, когда мы все вместе направились в дом.

— Ну, Алисии была нужна машина, так что мы решили…

— Ты отдал своей подружке машину, которую мы с мамой тебе подарили?

— Нет, я ее продал, чтобы Алисия смогла оплатить новую. Мы собираемся пожениться, пап, — добавил Бен. Информацию, особенно такую, папе нужно было преподносить по частям, для лучшего усвоения.

— И когда же?

— В ближайшие… — начал Бен, а затем сделал неопределенный жест рукой, который мог означать любой период времени — дни, месяцы, десятилетия. — Я лучше пойду разгружать. — Он показал на грузовик.

— И что ты собираешься делать со всеми этими вещами? — спросил папа так, словно я не звонила ему недавно по поводу их размещения.

— Я же говорила тебе. Оставлю их здесь, — ответила я, подходя к входной двери. Когда я была маленькой, эта дверь казалась мне просто огромной. Я налегла на нее плечом, и в то же мгновение дверной молоток грохнул по красной поверхности. Очутившись в прихожей, я замерла и глубоко вдохнула, стараясь вспомнить знакомые с детства запахи. Они почти не изменились, вот только добавились запахи свежих опилок и вареного гороха.

— Оставишь все здесь? — повторил папа. — О нет. Нет, нет и нет.

— Так что, мне не разгружать? — с надеждой в голосе спросил Бен.

Отец начал настаивать на своем. Он говорил, что в доме нет места, игнорируя тот факт, что когда-то здесь спокойно жили четыре человека со всеми своими вещами. Мой папа, вышедший на пенсию ортопед, занимался тем, что отдыхал от больных бедер и ног, переделывая дом от подвала до крыши. Моя спальня должна была превратиться в его новый кабинет, подвал — в деревообрабатывающий цех, где папа мог заняться строительством лодок, а чердак был до отказа забит различными коробками. При этом, по мнению папы, вещи из грузовика «создадут в доме беспорядок». Странный аргумент, учитывая то, что я увидела в одной лишь прихожей: вешалка с висевшими на ней куртками, которых никто не надевал как минимум с 1970 года, коробка со сломанными зонтиками, пара костылей, оставшихся с тех времен, когда я в семь лет сломала лодыжку. Вдобавок ко всему на скатанном в рулон персидском ковре стоял унитаз.

— И во что ты собираешься превратить прихожую? В туалет? — спросил Бен, указывая на унитаз, упирающийся в напольные часы, которые достались нам от маминого дедушки.

— А, это… Я просто переделываю ванную на первом этаже. Пришлось пока вынести оттуда унитаз, — как бы между прочим объяснил папа. — Когда я принимаю душ, мне не очень нравится мысль о том, что кто-то рядом внезапно смоет воду и меня ошпарит неразбавленным кипятком. С тем трубопроводом, что я ставлю, холодная вода для душа и туалета будет подаваться отдельно.

— А что, это такая уж большая проблема? — спросила я.

— Да. В том смысле, что тут не живет никто, кроме тебя, — добавил Бен. — Кому смывать воду, когда ты купаешься?

От нашего совместного заявления разговор на миг затихает, и лицо отца внезапно становится хмурым — таким, каким я помню его после отъезда мамы (мне тогда было восемь). К слову, таким же оно было почти все время с тех пор, как мама умерла.

— Спасибо, что напомнили, — говорит папа, уставившись на неприкаянный унитаз.

Ева, мамина мама, появляется почти сразу после нашего приезда, и это еще больше беспокоит отца, поскольку он собирался сам за ней заехать. Бабушка все еще живет одна в старом викторианском доме на Ховард-Каунти. Она укладывает свои седые волосы в высокую прическу и прекрасно водит седан «сатурн», однако в сумерках ей лучше не ездить. Естественно, она решила остаться здесь на ночь, потому что теперь папа не мог отвезти ее домой, — слишком много проблем возникло бы с машинами. Я не сомневалась, что именно на это бабушка и рассчитывала.

Ей наверняка хотелось иметь как можно больше времени для попыток отговорить меня от поездки.

— Итак, Лондон, — обратилась ко мне Ева тоном, который подразумевал: «Давай, начинай объяснять». Мы только что сели за стол (был подан густой гороховый суп и тушеные овощи — первые блюда, которые научился готовить наш папа после маминой смерти) и прочитали благодарственную молитву. Мы всегда читаем молитву перед едой, если садимся за стол вместе с бабушкой, и стараемся никогда не смеяться. Когда мы были детьми и бабушка еще жила с нами, она ввела строгое правило — никакого смеха за столом. Если кому-то из нас приходило в голову покривляться, фыркнуть или захохотать, он тут же отправлялся в свою комнату как «отбившийся от рук». Обычно Ева рассказывала нам об опасности смеха во время еды. «Вы можете подавиться и умереть», — она произносила это быстро, как одно слово. Долгое время я считала, что еда и смех — вещи несовместимые, как и выпивка за рулем.

— Не Лондон. Вообще-то я собираюсь в Винчестер, — ответила я.

— Это еще где? — спросила бабушка, приподняв бровь.

— Немного южнее Лондона. — Я посмотрела на папу, ожидая поддержки. Папа отложил салфетку и встал из-за стола, скорее всего направляясь за энциклопедией.

— Ага! — воскликнула бабушка. — Все дело в медиуме, да? Я так и знала. Я говорила твоему отцу: «Все дело в медиуме».

— Медиум здесь совершенно ни при чем, — возразила я.

— Я видела тот выпуск «Ушедших» в прошлом ноябре. Он сказал, что один из вас вскоре отправится в Англию. Да у тебя на лице все было написано. Ты поверила, что он имел в виду тебя. Значит, ты решила бросить свой факультет, отказаться от практики в госпитале и карьеры семейного врача только потому, что звезда какого-то там…

— Он еще сказал, что Бен женится, — перебила я Еву, — хотя бог его знает, когда это на самом деле произойдет. — Мне хотелось сменить тему, и я этого добилась, но несчастный Бен наградил меня таким взглядом, будто я выстрелила в него без предупреждения.

Бабушка прервала свою тираду и, глубоко вздохнув, отложила ложку.

— Бенджамен, когда ты прекратишь жить с этой девицей в том ужасном сарае?

— Это вовсе не сарай, — ответил Бен, — а вполне приличная квартира.

— Твоя мать пришла бы в ужас, узнав о том, как ты живешь.

— Вот в этом я очень сомневаюсь. — Бен взял стакан воды и одним глотком ополовинил его. — Думаю, мама была бы рада, что кто-то действительно любит ее сына.

— Сам Иисус ужаснулся бы.

— Иисуса распяли вместе с разбойниками. Не думаю, что моя ситуация способна его ужаснуть, — отрезал Бен.

— Как же ты собираешься стать священником, если сам не исповедуешь праведной жизни? — поинтересовалась бабушка.

— В изначальном смысле быть «праведным» не означает быть лучше, чем все остальные. Это означает «верить в Бога», так что мы все тут праведники, — сказал Бен, резко поднимаясь из-за стола, словно он собрался куда-то уходить. — Лед, — коротко объяснил брат, поймав мой недоуменный взгляд.

— Я удивлена, Бен. Разве этому тебя учат в семинарии? — возмущенно продолжала бабушка Ева. — Неужели Церковь потворствует добрачной половой жизни? Именно к этому ты собираешься призывать, став священником?

Бен остановился и ответил ей своим отвратительным «вежливым» смехом, который на этот раз получился каким-то отрывистым и ненатуральным.

— Я буду призывать к любви и прощению, — с нажимом произнес он, заставив слова прозвучать как «ненависти» и «мести».

— Но есть же вполне определенные законы. Ты что, не читал Библию?

— Пап? — позвала я, надеясь, что отец не удалился в туалет, чтобы изучать там энциклопедию. С моего места была видна часть коридора с унитазом (пустым, к счастью).