Паутина

— Да, не может. Я писал эту картину весь вчерашний день и всю ночь. Может, ты приснилась самой себе во сне как бы в двух лицах? Сабриной, которой ты была раньше, и той, что есть сейчас.

— Наверное… Так и есть, а как же иначе? Леон, я хочу купить эту картину. Можно?

— Что значить купить? Она твоя, все эти картины твои. И спрашивать нечего, бери все, что хочешь.

— Спасибо. Я возьму только эту одну. Смотрю на нее и чувствую себя как дома. Я и повешу ее у себя дома.

— У себя дома?

Не сводя глаз с картины, Стефани ответила:

— Я собираюсь подыскать себе дом в Кавайоне. Не могу больше жить с Максом.

У Леона перехватило дыхание. Он обнял ее и повернул к себе лицом.

— Ты уверена? Ты не должна уходить от него только потому, что я этого хочу.

— Ты не говорил мне, что хочешь этого.

— Нет, конечно, нет. Разве я мог? Я думал об этом все выходные, но понимал, что ты сама должна все решить. И судя по всему, ты твердо решила. Ведь я знаю: ты думала, что должна быть верна ему, потому что давно живешь с ним.

— Но я не хочу жить с ним всю свою жизнь. Я хочу быть с тобой.

Леон испытующе смотрел на нее. Шумно вздохнув, словно до этого не дышал, он языком раздвинул ей губы, и поцеловал, крепко обняв. Их тела прильнули друг к другу, чуть шевельнулись и вновь застыли. Она ощутила прилив тепла, как в машине, и ее охватило мечтательно-сонное состояние. Казалось, краски вокруг беззвучно взрываются. Жара и свет окружили и поглотили ее. Она почувствовала, что ее душа — частица огромного мироздания. Она обхватила руками голову Леона, и они поцеловались. На мгновение перед ее мысленным взором возникла белоснежная больничная палата, и со всех сторон обступил туман. Но это видение тут же исчезло, ему не нашлось места в непередаваемо-упоительном наслаждении: она любила, она чувствовала себя живым человеком.

— Позавтракаем попозже, — пробормотал Леон.

— Да.

В углу стояла кушетка. Они легли на нее и разделись. Стефани сняла длинную кисейную юбку и блузку из чистого хлопка с глубоким вырезом на шее, Леон — парусиновые брюки и рубашку с коротким рукавом.

— Слава богу, что летом, — сказал он, — не нужно долго раздеваться.

Стефани в ответ радостно рассмеялась, их тела соприкоснулись. Зная, что у них есть время, они не спеша ласкали друг друга руками и языком. Леон руками художника открывал и постигал ее тело. А Стефани привыкла оценивать старинные вещи, драгоценности взглядом и на ощупь. И сейчас она запоминала его всего, все его мускулы и впадины, что теперь принадлежали ей.

В белом струившемся сквозь окно свете, был отчетливо виден каждый мускул их тел, каждая складка кожи, каждый волосок и крохотная жилка.

— Я так рисую тебя, — пробормотал Леон, проводя языком по телу Стефани и опускаясь все ниже и ниже — губы, шея, грудь… — Я целую тебя, шепчу тебе что-то на ухо, чувствую твою шелковистую кожу под кистью, а потом… — Приподнявшись, он лег на нее. — Я вхожу в тебя, и ты притягиваешь меня к себе, и мы с тобой сливаемся в одно целое…

У Стефани вырвался хриплый смешок.

— Как ты можешь еще рисовать при этом?

— Вот сейчас я не рисую.

— Я люблю тебя, — сказала Стефани и провела пальцами по его лицу. А потом их тела прильнули друг к другу и повели разговор на своем языке, без слов…

Макс и Робер сидели в маленькой моторке, мирно беседовали как старые друзья и жевали сэндвичи, запивая их кофе из термоса. В тусклом свете заходящего солнца они не видели лица друг друга. Дневная жара спала, и они смогли наконец-то расслабиться, прислонившись спиной к борту лодки и полной грудью вдыхая свежий морской воздух.

— Спасибо, что поехал со мной, — сказал Робер. — Я, наверное, попросил бы кого-нибудь другого, но мой друг неожиданно прихворнул, а время не ждет…

— Ничего страшного, Робер. Тебе нужна была помощь, и ты знал, что я приеду.

— Но ты собирался возвращаться.

— Ну вот сегодня вечером и поеду. Сделаем дело и все вместе поедем обратно.

— Знаешь, вообще-то ничего сложного нет, но все-таки лучше вдвоем. Так что спасибо тебе, да и Яна тоже поблагодарит. Ведь ты нам обоим оказал большую услугу. Сабрина тоже будет рада тебя видеть, а то командировка у тебя что-то затянулась, правда?

— На две недели.

— Ты так давно уже ее не видел.

— Да, слишком давно. Порой мне кажется, что без нее я начинаю сходить с ума. Проходит несколько дней, и я с трудом заставляю себя есть и спать. И ведь я понимаю, что веду себя как юнец-несмышленыш. — Он сам удивился сказанному. Наверное, все дело в темноте, мелькнула мысль. Иначе я бы никогда не позволил бы себе так откровенничать. Словно говоришь вслух сам с собой, потому что Робер никогда не разрешает себе критиковать других.

— Так или иначе, но больше я ее одну не оставлю. Может быть, мы даже вместе уедем.

— Отправитесь путешествовать, ты хочешь сказать? Нет, по голосу я чувствую, ты имел в виду что-то другое. Что ты хотел сказать, Макс?

Макс хотел ответить, но передумал. За эти две недели он изменил свои планы и придумал что-то новое. Теперь ни Дентону, ни кому-нибудь еще не удастся ничего пронюхать. И чем меньше людей — пусть даже это и Робер — об этом узнают, тем в большей безопасности он будет себя чувствовать.

— Я имел в виду путешествия. А то мы никуда вместе не ездили отдыхать. А это что, наш транспорт?

— Да. Вовремя прибыл.

Передавая друг другу бинокль, они наблюдали за приближающимся сухогрузом из Чили.

— Еще минут пять, — сказал Робер. — Самое большее — десять.

Макс заметил, что голос у него слегка дрожит.

— Почему ты нервничаешь? Ты же только что сам говорил, что все проще простого, не труднее, чем партия в крокет, тем более тебе не привыкать.

— Друг мой, крокет — игра, а в игре легко угодить в ловушку, если чуть зазеваешься.

— К тебе это не относится.

— Нет. Ты прав, обычно я не так сильно нервничаю. Может быть, все дело в том, что она такая маленькая, почти ребенок, вот я и смотрю на нее как на ребенка, которого надо защитить.

— Робер, она же учит крестьян бороться за свои права в бесправной стране. Там власти жестоко расправляются с такими, как она. Но Яна сама захотела туда поехать. И потом, ты бы не послал ее, если бы считал, что она так же беззащитна, как ребенок.

— Да, знаю. И все же она такая маленькая, а мир так жесток…

— Тем не менее она надеется изменить этот мир к лучшему.

— Да, и Яна знает, как это делать. Да и не только она — все те молодые люди, которые имеют мужество бороться с несправедливостью. Все они — из весьма обеспеченных семей. Разве я не говорил тебе этого? Они богаты и хорошо образованны. Они привыкли к роскоши и снисходительному отношению к себе в этом мире, где принято восхищаться богатством и почитать его. Но они приходят ко мне, потому что чувствуют: им нужно что-то большее, что-то такое, о чем можно будет потом сказать: «Я сделал то-то. Пусть в малом, но я сумел сделать мир немного лучше».

Макс ничего не сказал, думая о своей жизни: контрабанда и приумножение богатства. Лодка слегка покачивалась на волнах, сухогруз был уже почти рядом. Нагнувшись, Робер зажег фонарь и прикрыл его своим плащом.

— Поэтому ты и помогаешь мне, друг мой. Ты делаешь это для того, чтобы на рассвете, когда холодно, не спится и мучают угрызения совести, ты мог бы сказать себе: «Я сделал то-то и то-то. Я помог Роберу, а он помогает многим другим. Пусть в малом, но я помог тому, чтобы мир стал лучше». А теперь нужно дать ей сигнал. — Он на секунду обернулся туда, где сидел Макс. — Мы у последнего причала?

— Мы в том самом месте, где нам нужно быть.

— Тогда она знает, где нас искать.

Поставив фонарь на край борта, он закрыл его плащом, потом открыл, и так еще три раза. Немного подождав, он посигналил так дважды. Убрав термос, они с Максом развернули большое одеяло и стали ждать.

Макс впервые вместе с Робером встречал одного из беглецов, хотя многих из них знал лично. Они частенько использовали контейнеры фирмы «Лакост и сын», когда в Марсель в очередной раз приходил груз. Обычно люди Макса оставляли в контейнере небольшой запас пищи и воды, а также спасательные жилеты. Когда сухогруз выходил в море, кто-нибудь из членов экипажа за взятку открывал контейнер. На борту всегда было человек тридцать-сорок пассажиров, готовых за сходную цену искать приключений, променять комфорт обычного парусника на романтику плавания на сухогрузе с его суровыми буднями и простой морской пищей. Поэтому люди Робера, стараясь не привлекать к себе внимания, без особого труда растворялись среди них. А у берегов Франции их встречал Робер на крошечной моторке.