Решающее лето

— Мне нелегко было с ней, — сказал он.

— Но зато удобно и уютно.

— Как домашней кошке, ты это хочешь сказать?

— А хотя бы и так. Если тебе было плохо, зачем же ты оставался?

— Потому, что она этого хотела. Потому, что я был привязан к ней и боялся ее обидеть.

— И все-таки обидел.

— Да, возможно. Но, как я уже сказал, мне тоже было нелегко. Есть вещи, которых ты просто не знаешь.

— Я ничего больше не хочу знать, — прервал его я.

— Это несправедливо, — тихо промолвил Филд, внимательно разглядывая розы в вазе. — Чертовски несправедливо. Нельзя обвинять, не выслушав человека.

— Я не собираюсь тебя обвинять. Я просто не хочу говорить с тобой о Хелене.

— Но зато я хочу. Я…

В эту минуту вошла Наоми с подносом, и Джонни подвинул ей столик, стоявший у камина.

— Спасибо, дорогая. О, ты не забыла и аспирин. Клод, чашечку чаю? Ты действительно не хочешь? А ты, Нао?

— Нет, я буду плохо спать, — сказала Наоми.

Присев на корточки около низенького столика, он налил себе чаю, раскрошил в ложке две таблетки аспирина, залил их чаем и, поморщившись, проглотил.

— Фу, гадость! Вечно застревают в горле. Мы с Клодом сейчас вспоминали Хелену, Нао.

Наоми снисходительно улыбнулась.

— Да? Что-нибудь забавное?

Я почувствовал раздражение — для Наоми Хелена была всего лишь шутихой, вдохновительницей всяких небылиц и анекдотов.

— Не совсем, — ответил Филд. — Мне кажется, молоко прокисло.

— Не может быть. Оно из холодильника.

— Попробуй сама.

Наоми попробовала молоко.

— Свежее не бывает.

— Значит, это со мной что-то неладное творится. Мне сегодня все кажется каким-то не таким.

— Я помню, — воскликнула Наоми и неожиданно засмеялась, — как Хелена однажды сказала мне, что умывается снятым молоком, чтобы чувствовать себя римской императрицей.

— Если на то пошло, то она и была римской императрицей, — воскликнул Филд. — У нее было платье алого цвета…

— О, да, да! Ты называл ее Помпеей. Помните, Клод? Она действительно была в нем похожа на знатную римлянку.

— Мне пора домой, — сказал я.

Филд вскочил.

— Ты не возражаешь, если я провожу тебя? Мне надо проветриться.

На это трудно было возразить.

— Мы увидимся с вами до… до?.. — Наоми мучительно покраснела.

— Не думаю. Я на днях уезжаю на север Англии.

— Навестите нас, если сможете. Пожалуйста. — Она протянула мне руку. — Благодарю вас, Клод. Джонни, ты надолго?

— Минут на двадцать, не больше, дорогая. Ложись, не жди меня.

— Да, я, пожалуй, лягу. Я так устала. Сама даже не знаю отчего.

Филд шагал со мной рядом по пустынному тротуару. Деревья от падавшего на них лунного света казались салатно-зелеными, горбилась, уходя вдаль, сверкающая мостовая. Вдоль нее через определенные интервалы светились фонари ремонтных бригад, и ближайший из них напоминал огромную алую грушу с янтарной сердцевиной.

— Думаю, мы больше уже не увидимся, — промолвил Филд. — И разумеется, больше не будет случая поговорить.

— Кто знает?

— Ты не захочешь. Вот почему я намерен сказать тебе все сейчас. Свернем? Тебе в эту сторону?

Я вспомнил вечер, когда я вот так же шел с Джонни Филдом, еле сдерживая душивший меня гнев. Это было после того, как я случайно услышал его слова, сказанные в баре какой-то девчонке: он похвастался, что в него влюбилась старуха. Это было первое предательство Джонни.

Казалось, он угадал мои мысли.

— Похоже на тот вечер, да?

— Какой вечер?

— Вечер в пивной, когда ты услышал, что я сказал одной дурехе.

— Это было давно, — ответил я, почувствовав безмерную усталость и желание поскорее добраться до постели и лечь.

— Тогда я не оправдывался. Да и глупо было оправдываться, хотя я мог бы. Ведь не все, что я говорил тогда, было неправдой.

— Что ты хочешь сказать?

Он медленно вышагивал рядом, как всегда, слегка подпрыгивая и глядя себе под ноги.

— Я уже тогда понял, что Хелена слишком серьезно относится ко мне. Вернее, я почувствовал это.

— Для Хелены ты был сыном, вернее, чем-то вроде любимой игрушки, котенка или собачонки, — сказал я с явным намерением задеть его.

Он резко повернулся ко мне.

— Возможно. Может, ты и прав. Но перед моим отъездом в Корнуэлл она предложила мне жениться на ней.

Удар был нанесен так неожиданно, что я буквально застыл на месте.

— Что ты сказал?

Мы стояли под фонарем. Его яркий свет пронизывал насквозь густую листву платана, делая ее почти прозрачной. От этого слепящего света лицо Джонни казалось белым как мел, болезненно-трагическим порочным и вместе с тем печальным, как маска Пьерро. Он стоял, покачиваясь, сунув руки в карманы.

— Она предложила мне жениться на ней, — повторил он.

Я крикнул, что это ложь. Он медленно покачал головой, и слабая улыбка, затаившаяся в уголках рта, стала шире.

— Нет, я не лгу. Но не думай ничего дурного. Ничего не было.

— Чего не было? О чем ты говоришь?

— О том, что она вовсе не относилась ко мне как к сыну. Здесь она была вполне откровенной. Она считала, что ей будет удобней заботиться обо мне, если мы поженимся. Она так и сказала мне.

— Ты лжешь, — снова повторил я.

— Нет, клянусь, это правда. Я никогда бы не рассказал тебе этого, если бы мне не надоело постоянно чувствовать себя виноватым. Ты чересчур легко судишь людей, Клод. Едва ли кому понравится вечно чувствовать себя сутенером. Чаша терпения в конце концов переполнится.

— Я знал Хелену, — сказал я. — Знал, как самого себя, и знал, как она относилась к тебе, да простит ее бог.

— Зритель, — авторитетно изрек Филд, — иногда многого не видит, особенно если сидит на галерке. Почему ты решил, что знаешь все? Я говорю тебе — и ты должен мне верить, — она просила меня стать ее мужем. — Он умолк. — Она написала мне письмо.

— Я поверю тебе лишь тогда, когда увижу это письмо.

— О, разумеется. Но у меня его нет.

— Я так и знал. — Ярость душила меня, и я едва различал теперь его лицо. Мертвенно-бледное, оно прыгало перед моими глазами.

— Я уничтожил его, потому что она велела. Я получил его с четырехчасовой почтой, она послала его на адрес конторы. А в половине пятого позвонила, сказала, что, должно быть, сошла с ума, и велела уничтожить письмо. Я так и сделал. Хорош бы я был в твоих глазах, если бы сохранил его.

— Этого письма не было, — медленно сказал я, — и она не звонила тебе в контору. В этой истории все с начала до конца ложь.

Он вздохнул.

— Ты не поверишь, как мне неприятно рассказывать тебе все это. Я знаю, тебе трудно примириться. Это опрокидывает все твои представления о Хелене, не так ли? Да отчасти и обо мне. Хотя я понимаю, что последнее не так уж важно. Так вот, Хелена была просто-напросто влюблена в меня. Сам не знаю почему, — добавил он со своей отвратительной манерой иронизировать над самим собой. — Влюблена, как это случается со всеми. Я не утверждаю, что она сама сознавала это. Я даже уверен, что нет. Но это не меняет дела. Меня все это поставило в чертовски трудное положение. И во имя простой справедливости попытайся понять.

Лицо его продолжало прыгать передо мной, а глаза доверительно и дружески заглядывали в мои. Не успев даже сообразить, что я делаю, я ударил его. Он пошатнулся и упал. Не спеша поднялся, стоя на четвереньках, он посмотрел на меня снизу вверх все тем же странным, дружелюбным и удивленным взглядом. Из разбитой губы потекла по подбородку тоненькая струйка крови. Медленно и очень осторожно, словно опасаясь за целость своих костей, он наконец поднялся, выпрямился, отряхнул испачканные на коленях брюки и с гримасой отвращения посмотрел на свои ладони.

Слизнув кровь с разбитой губы, Джонни приложил к ней очень чистый большой носовой платок.

— Ну что ж, значит, конец. Ты не хочешь верить ничему, что не вяжется с твоими собственными представлениями, и предпочитаешь решать вопрос кулаками.