Полгода — и вся жизнь

Ветер доносит до нас сладковатый запах флоксов. Я могла вызвать в себе ощущение этого запаха в каждой из моих многочисленных квартир. И все же настоящий запах другой, он похож на исполнившееся желание.

— В конце июля нужно проредить ежевику, — слышу я голос Камиллы. — Иначе ее трудно будет собрать. Ты поможешь мне?

Наши многочисленные разговоры о Винценте.

Винцент Ротенвальд — человек, который только сейчас предстал передо мной, которого с детства я помнила только по имени.

Камилла буквально оживила его.

Прапорщик Винцент Ротенвальд покинул степь под Днепром и вернулся двадцатилетним гостем к двум стареющим женщинам в дом своего соседа. Он услышал рассказ о своей короткой, беззащитной любви к девочке Камилле. Он узнавал себя в осторожно и тщательно воссоздаваемых ею портретах. Она недолго была рядом с ним, но все же успела понять основные черты его характера. Ему предстояло снова, как прежде, узнать, что значила эта любовь для девочки Камиллы. Вместе с Ренатой Ульрих, которая, затаив дыхание, следила за развитием этой истории, он узнал о ее отчаянной поездке в Бойген, о ее решительных попытках встретиться с ним, о том, как трудно было скрыть их от всех, в первую очередь от настойчивого любопытства девочки Ренаты. Он услышал о многом, о чем когда-то она умолчала. Он еще раз стал свидетелем переживаний Камиллы за судьбу своего отца, узнал о ее ненависти к инженеру, о ее полной лишений жизни с матерью. Он стоял рядом, когда она живо вспоминала о тех надеждах и мечтах, о которых не успела написать ему в своих письмах, когда она говорила о горе, испытанном ею оттого, что он никогда уже не вернется.

Он был рядом, когда Камилла сказала Ренате Ульрих:

— Тогда мне еще не было шестнадцати лет. В этом возрасте мечты важны как никогда. Мои мечты были не из легких. Винцент дал мне надежду на их исполнение. Твой отец отнял ее у меня. Этого я не могла ему простить, но он был для меня недостижим. А ты — да. Когда я увидела, что ты счастлива, я стала думать, как разрушить твое счастье. Главную роль в моем ужасном плане играла моя дочь. Теперь уже ничего не исправишь, ничего не повернешь вспять. Я разрушила твой брак и привела Верену к смерти, которой при других обстоятельствах могло не быть.

После этих слов Винцент Ротенвальд, как и Рената Ульрих, узнал, что Камилла в своей мести зашла далеко, слишком далеко. Может быть, сейчас он перестал понимать Камиллу.

В отличие от Ренаты Ульрих, которая восприняла рассказ о нем и том, что было с ним связано, как ответ на свои вопросы. Но Рената Ульрих прожила уже сорок восемь лет, а прапорщик Винцент Ротенвальд — только двадцать.

Винцент удалился только тогда, когда Камилла призналась в своей вине перед Ренатой.

После нашего разговора о Винценте я убрала с трюмо шлем, который до сих пор там лежал, и вскоре забыла о нем. Я разгадала его тайну, и он перестал быть для меня угрозой.

Оттуда, где раньше был сад барона, а теперь стоят жилые дома, каждый вечер доносится шум. Там теперь детская площадка. На ней — песочница и различные приспособления для занятий физкультурой, есть даже блочные домики для игр и развлечений. Сейчас, на каникулах, многие дети уехали за город и на площадке не так шумно. Но Камилла до сих пор очень нервно и резко реагирует на все, что нарушает ее покой. Я постоянно внушаю ей, что она должна привыкнуть к происходящему вокруг, в том числе и к шуму детей.

Она берет себя в руки и соглашается. Впервые она вспоминает о своих внуках, на которых у нее никогда не хватало времени и терпения. Она начинает осторожно рассказывать мне о членах своей семьи, с которыми давно не виделась, но, заметив, что я замкнулась, меняет тему разговора.

— Два года назад я была в Бойгене, — говорит она. — Провела там полдня. Ты с тех пор не ездила туда?

— Нет, — ответила я. — У меня никогда не возникало такого желания.

— Для меня эта поездка была важна. Сначала я пошла в монастырь. Его прекрасно отреставрировали, устраивают там отличные выставки, летом в библиотеке и в мраморном зале проходят концерты камерной музыки. Долгие годы мирной жизни все поставили на свои места, и наконец-то появилась возможность достойно использовать памятники прошлого. К сожалению, я не смогла взглянуть на императорские покои, где раньше был лазарет. Там теперь живут мальчики из хоровой капеллы.

— Ты спрашивала об Ахтерерах?

— Из монастыря я вернулась в гостиницу, — рассказывала Камилла. — Там я узнала, что всем хозяйством занимается теперь их сын Петер. Ганс Ахтерер и его жена тогда были еще живы. После войны он занялся политикой и много сделал для крестьян. Потом он оставил и политику, и работу на земле, много учился, читал, путешествовал со своей женой. Об этом рассказал мне хозяин гостиницы.

— Я так и не узнала, почему прервалась дружба между ним и моим отцом, — сказала я Камилле. — Ни в детстве, ни затем в юности я не могла понять, почему мне нельзя опять поехать в Бойген. У меня отняли то, что ничем нельзя было заменить. Я должна была справиться с этим. Поэтому я постаралась забыть о Бойгене.

— Странно, — говорит Камилла. — Может быть, это как-то связано с обыском в их доме?

— Я не хочу ничего знать об этом, — ответила я.

Ответ Юргена на мое письмо к нему после смерти Верены не был с его стороны только жестом вежливости. Между нами лежал развод, но мы не были равнодушны к судьбе друг друга. Мы много лет были женаты, когда-то любили друг друга и знали, что какое-то время были счастливы. Прочитав письмо Юргена, я положила его в папку. В нем я нашла все, что ожидала найти.

Через некоторое время, когда я уже начала ездить к Камилле, я вновь получила от него письмо. Я испугалась и подумала, что он строит новые планы насчет Матиаса. Но об этом не было речи. В письме к своей бывшей жене он рассказывал о своих буднях, о своей профессии, об изменениях, которые он предпринял в доме. «Ты знаешь, мне не нужно больше так много комнат для приема гостей, теперь они кажутся пустыми. Я решил, что целесообразнее всего устроить в них библиотеку. Какое счастье, — писал он, — остаться одному не в миллионном городе, где отсутствие сочувствия со стороны других людей загоняет тебя в полную изоляцию. Здесь, в Новом свете, еще есть место настоящей дружбе, взаимопомощи, подлинному интересу к судьбе другого человека. В отношениях нет натянутости, в проявлении дружеских чувств все искренни.

Почти каждый вечер меня приглашают в гости, вокруг моего несчастья не поднимают никакого шума, о случившемся пытаются не упоминать. Как ты поживаешь? Тебе еще не надоела твоя работа в бюро? Матиас часто пишет мне».

Это письмо не только удивило меня, оно вызвало напряжение всех моих сил. Мои вечера с Камиллой два-три раза в неделю, а часто еще и суббота с воскресеньем, проведенные в доме, который до сих пор волновал меня, наши трудные разговоры — все это требовало от меня полной отдачи.

Как понимать Юргена? Почему он описывал свою жизнь, о которой я ничего не знала шесть лет и в которой теперь не хотела принимать никакого участия? Он не заставит меня думать о себе.

Я не стала отвечать на это письмо и, перечитав его несколько раз, положила в ту же папку, где лежало первое. Когда через две недели я получила третье письмо от Юргена, я побоялась даже вскрывать его, взяла с собой в бюро, а вечером пошла с ним к Инге.

Инга поджарила для меня тосты, налила бокал итальянского красного вина.

— Пусть все идет как идет, — ответила я, — наконец все стало налаживаться. Мы с Камиллой вместе пытаемся устранить все препятствия между нами, все, что раньше мешало нам понять друг друга. Это очень важно для нас обеих. Мы с Матиасом тоже стали лучше понимать друг друга, нам нелегко далось это. И вдруг появляется Юрген и требует к себе внимания, сочувствия, уж не знаю, что еще. Нет, я ничего не хочу. Пусть оставит меня в покое, в конце-то концов.