Жёлтый бриллиант

Осенью я вернулась в Париж. Это был другой город. На улицах — толпы безработных, особенно молодых. Кругом плакаты самого разного содержания. Больше всего меня пугает свастика. Фашистская Германия где-то рядом. Надо срочно что-то делать. Оставаться в Париже нельзя».

5 декабря 1935 года.

«В Париже — беспокойно. После победы национал-социалистической партии в Германии фашизм, как страшное кровавое пятно, расползается по всей Европе. Коммунистические организации ушли в подполье, еврейские семьи уезжают в США, Канаду, некоторые — Латинскую Америку. Куда ехать мне — женщине-инвалиду на коляске с сотнями килограммов золота и алмазов в придачу? На кого оставить особняк, превращенный усилиями баронессы Юлии в художественный музей, набитый бесценными сокровищами. Я — в смятении и ужасе!»

18 февраля 1936 года.

«Мой сокровенный дневник отдыхал целых три месяца. Теперь мне есть, что ему поведать. Прожив уже порядком лет на этом свете, я уверена только в одном — нам не дано предугадать будущее. Даже один миг, один шаг, способны полностью изменить будущее.

Сегодня по парижским меркам очень холодно — градусов пять мороза, с неба сыпет легкий пушистый снежок. Я уговорила Рафаэля погулять по набережной, посмотреть на Эйфелеву башню, залепленную снегом. Неожиданно нас догнала толпа юнцов, разогретых пивом. Почти у всех на рукаве свастика. Кто-то из толпы свистнул, громко что-то прокричал, с силой оттолкнул Рафаэля, схватил мою коляску и бегом стал ее разгонять, подтолкнул и выпустил из рук. Коляска неслась с бешеной скоростью до тех пор, пока не врезалась в фонарный столб. Коляска упала на бок. Я лежала под коляской в полной уверенности, что я умерла.

В больничной палате, куда меня привезли в карете скорой помощи, находилось не меньше двадцати человек. Стоны, крики, требования утки, воды, чистого полотенца — все это превращалось в единую какофонию ужаса, или, скорее, ада. Я подняла глаза. На меня смотрел Анри Дюпре. Я решила, что это сон или мираж. Анри наклонился ко мне и почти шепотом проговорил: «Слава Пресвятой Деве! Вы живы!» «Разве кто-то сомневался?» «Все — кроме меня. Вам нужна срочная операция на позвоночнике, да, там, где была старая травма. В Париже такую операцию делать некому. Все, кто мог, либо уехали из Франции, либо призваны на военную службу. Я договорился, сегодня ночью самолетом ВВС Франции Вас отвезут в Цюрих, в военный госпиталь. Выздоравливайте!» «Подождите, это же стоит…» Анри перебил меня: «О деньгах — потом, когда вернетесь во Францию».

20 октября 1936 года.

«Прошло четыре месяца после операции. Ах, если бы эту операцию сделали лет двадцать назад, вероятно, я смогла бы ходить. Но и сейчас я ощутила некоторую свободу тела. Это — непередаваемое ощущение радости и свободы. Из больницы я переселилась в лучший отель. Со мной, как всегда, девушка-санитарка и мужчина, который возит меня в коляске, сажает в автомобиль и тому подобное. Рафаэль, конечно, тут же сбежал. Но я на него не в обиде. Теперь меня в коляске возит Поль. Водитель автомобиля Филипп, Поль и санитарка Изабель по моей просьбе приехали из Парижа на новеньком Паккарде. Дорога заняла целый день. Помимо одежды, которую собрала Изабель, управляющий «Леди банк» передал чековую книжку и крупную сумму наличными. Надежно упакованный конверт вручили Филиппу.

За ужином в ресторане я познакомилась с господином Куртом Зегелем. Видимо, слухи о моем пребывании в отеле обогнали сроки моего прибытия. К тому же произошла смешная история. Как правило, в ресторане, где я обедала, Поль присутствовал рядом, подавал блюдо, помогал пересесть из кресла на стул и прочее. Сам он обедал позже, в кафе. На радостях, что я жива и относительно здорова, я заказала самый роскошный ужин, бокал шампанского. Наголодавшись в больнице, я с удовольствием насытилась. Подошел официант: «Счет и десерт», — важно произнесла я на плохом немецком.

Через некоторое время официант принес кофе, тирамису и кожаную папочку со счетом. Не глядя на клочок бумаги с цифрами, я открыла свой ридикюль, расшитый бисером, и с ужасом увидела одну пятидесятифранковую купюру и две монетки по пять франков. Меня бросило в жар. Я открыла папку со счетом. Мой ужин стоил 1400 франков, еще франков 20 — чаевые. Где деньги? Ридикюль был со мной даже в больнице. Лежал под подушкой. В Париже, перед прогулкой я взяла из сейфа 100 тысяч франков, мы с Рафаэлем заехали в галерею Лафайет, я купила палантин из русского соболя. У меня всегда мерзнет спина, даже летом. Неужели деньги украли? Тогда зачем оставили 50 франков? Нет, дело не в деньгах, просто, когда крадут и обманывают, мне становится горько и противно. Если попросят, я отдам любую сумму.

Подошел официант, вопросительно посмотрел. Я подняла глаза и наивно произнесла: «А мне нечем платить, у меня всего 50 франков и мелочь». Официант с ужасом посмотрел на меня: «Мадам, о чем Вы думали, когда заказывали такой дорогой обед?» «Я была очень голодна. Дома, в Париже, я отлично помню, это было 18 февраля, я взяла из сейфа 100 тысяч франков, так, на всякие мелочи. А теперь осталось всего 50 франков». Официант прошипел: «Мадам, возможно, так и было в Париже, но сейчас Вы в Цюрихе, в Швейцарии, и сегодня 20 октября 1936 года». «Неужели? Какой кошмар! Где же я была все это время?» — я зябко передернула плечами и закуталась в роскошный соболий палантин. Подошел и вежливо поклонился администратор ресторана: «Мадам, я понял, Вы не в состоянии оплатить счет?» «Увы, да. У Вас забронирован номер в отеле?» «Да. Люкс с комнатой для прислуги, и еще номер для водителя и проводника — в мансарде». «Надеюсь, "там" все оплачено? — конечно, нет. «Вам придется проехать в полицейский участок». «Закон для всех одинаков. Пройдемте!» «Но я не умею ходить! Поль, где Вы?» — громко в отчаянии я закричала на весь ресторан.

Пока Поль пробирался с коляской между столиками, ко мне подошел господин лет пятидесяти. Он выглядел настолько безукоризненно, что зарябило в глазах. «Позвольте представиться: Курт Зегель, банкир». «Графиня Дарья Сикорская-Головнина». «Я много слышал о Вас. Теперь рад лично познакомиться». Банкир повернул голову в сторону официанта: «Счет графини положите в мою папку». Я с удивлением посмотрела на господина Курта, поправила на плечах палантин и… неожиданно для себя громко вскрикнула: «Я все вспомнила! Я же купила в галерее Лафайет этот палантин. Ведь на улице было очень холодно, даже шел снег! Неужели он остался цел. Да, я помню, мне отдали сверток, когда я выходила из больницы». «Графиня, Вы надолго в наши края?» «Не знаю, видимо, завтра уеду в Париж. Там много дел». Очень жаль, я хотел бы с Вами побеседовать тет-а-тет». «Хорошо, я согласна. Завтра в полдень я жду Вас у себя в номере». Вдруг меня осенила страшная мысль: чем я буду платить за отель. 50 франков явно недостаточно.

Из большого холла раздавались громкие голоса на немецком и на французском языках. В обеденный зал вбежал Филипп. Он был одет в клетчатый пиджак, брюки-галифе, краги и кожаную кепочку. К груди он прижимал объемистый сверток, перевязанный бечевкой, закрепленной сургучной печатью банка. За ним бежал ливрейный лакей и два бравых охранника. Одни кричали на немецком языке: «стой, стрелять буду». Филипп кричал на французском: «Графиня, мне приказали передать вам в руки, только Вам!»

Поль вывез меня к дверям обеденного зала. Мне стало жарко от всего этого ужаса и криков. Я несколько раз махнула палантином как победным знаменем. Все немного притихли. «Господа, — я говорила на немецком языке, — это — мой друг и помощник». «Филипп, что у Вас случилось?» — спросила я по-французски.

Филипп опустил голову и тихо проговорил: «Это Вам велено передать, Только из рук в руки». Я улыбнулась и взяла сверток. Кажется, я догадалась, что находится в свертке. «Спасибо Филипп, Вы свободны». Я позвала официанта: «Пожалуйста, принесите поднос и ножницы». Гости ресторана давно перестали есть, лишь некоторые от волнения пили коньяк или шампанское. Я, как фокусник, очистила сургуч, разрезала бечевку и достала из конверта очень толстую пачку денег, вынула из пачки 2 тысячи франков, положила на поднос, кивнула в знак благодарности и мы с Полем поехали отдыхать».