Лизонька и все остальные

ее муж Василий Кузьмич. Их тут уважают. Когда они заезжали после курорта, май был как раз. Первое Лицо наломало персидской сирени, и само приподнесло его Леле. Та сдуру закурлыкала, почему-то подумала, что это ее женской сути подарок, но хмырь двусмысленного толкования букета допустить не мог, не для того он вытоптал под сиренью газон. И хоть улыбался он Леле, как самец-производитель, отчего у Лели спинка стала пряменькая, а бюстгальтер напрягся и обнаружил все свои швы и складки, говорил же он те слова, которые были ему нужны: «Мы хоть и на периферии, а партийные кадры Москвы знаем и любим. Как там Леонид Ильич? Хворает, говорят? Молочные ванны помогают с элеутерококком? Джуну, конечно, привлекли для консультаций?»

Интересно было наблюдать за бюстгальтером. Как он скисал, принимая повседневные формы. Так вот после случая с Розой и слов Нюры о том, что может случиться, если Роза не укротит родившуюся в ней злую энергию, старик решил, что нужно предусмотреть все. И возможность репрессий, и возможность смерти туповатого, но смирного Леонида Ильича, – а кто там после объявится? – одним словом, сам о себе не позаботишься, кто о тебе позаботится?

Вот тогда он стал писать в свои тетрадки факты своей жизни и возможные последствия от этих фактов.

Например. Ниночка и детки были на оккупированной территории. Если опять за это начнут таскать, справка о ее участии в партизанском отряде

прилагается. И действительно, прилагалась четырежды разорванная бумажка, старательно выклеенная на картоне. Когда-то в сердцах Ниночка ее рванула с криком: «Я что? Детьми рисковала из-за этой бумажки? Да пошли они все…» Он тогда поднял ее и тихонько наклеил. Откуда мы знаем, что нас ждет? Так по деталям, по мелочи вел старик реестр. Дошло дело и до собаки. Ведь он умрет раньше Нюры – это ясно. А собака в свою очередь может пережить Нюру. Тогда ее путь будет определен категорически – живодерня. Народ у нас пошел крутой, своя, человеческая жизнь копейки не стоит, а уж собачья?

Надо сказать, что после того, первого раза старик бывал у Женьки, старой Колюниной пассии, еще и еще. Нюра про это ничего не знала, что уж, конечно, странно. Болтливый наш народ по всем правилам должен был ей это донести в уши. Не донес. В этом было даже что-то плохое, какая-то перемена народного естества. Что ж сталось с вами, люди, если вам неинтересно, зачем это я беру свою палочку с лошадиной мордой и прусь далеко от дома к чужой бабе? Старик думал: Нюре донесут, я ей все объясню, и мы пойдем тогда к Евгении вместе. Будет Нюре подружка, когда меня не станет. Но Нюра так ничего и не узнала. Берет он свою палочку, а она ему: «Ты, случаем, не в сторону Нелеповки? Глянь там в сороковом магазине мойву. Но сначала понюхай, а то у них лежит, лежит и заванивается». Что он делал, когда приходил к Женьке? А ничего… Приходил, садился на табуретку, Женька рассказывала, как болит у нее культя, «аж до паморок». Говорила и то, что обычно мужчине не говорят: «Мажется у меня, дед, и мажется… Наверное, рак…