Девять месяцев из жизни

Но не сегодня. Сегодня я бегу молча. Из головы не выходит разговор с Линдой, и ни о чем другом говорить не хочется. К тому же я абсолютно уверена, что, если продержусь еще некоторое время, Стейси заскучает и сама заговорит. Минуты через три она не выдерживает.

– Ты так отвратительно молчишь, будто гадость какую-то вынашиваешь, – говорит она. – Давай рассказывай.

Радостно улыбаясь, я пересказываю утренний разговор. Когда дело доходит до того, кто же такая Тик, Стейси прерывает меня.

– Ее папаша – Стефан Гарднер? Я работала с его контрактом на три картины, который он заключил с «Сони». Жена у него такая сучка. Во всех его фильмах она идет в титрах как сопродюсер – чтобы хоть что-нибудь делала, сама понимаешь. Да еще она требует у студии арендовать для него личный самолет на каждый фильм. Когда ей говорят «нет», она закатывает истерику и грозится отдать все его проекты в «Дримворкс». Милая дамочка, да? Я слышала, что Стефан – вполне приятный мужик, но рулит в этой семейке явно она.

Я бы ей, пожалуй, напомнила, что она делится конфиденциальной информацией, но я знаю, что она об этом знает, к тому же мне ужасно интересно.

– Ну что ж, это просто шикарно, – говорю я. – Потому что мне придется все лето уламывать ее деточку хоть немного позаботиться о выпускных тестах. И если мне это не удастся, наши учителя могут остаться без зарплаты. Так что ты меня здорово утешила информацией про сучку-мамашу. Может, поэтому девчонка и выросла такой задницей.

Не успевает из меня вылететь слово «задница», как нам навстречу с горки спускается старшая возрастная группа иранского землячества в полном составе. Следуя неписаному закону парковых бегунов – улыбаться и задушевно приветствовать встретившегося собрата, – каждый старичок на ломаном английском кричит нам: «Доброе утро!» Я, как и Стейси, ненавижу этот закон, но я хотя бы изображаю улыбку и киваю. Стейси только хмурится. Когда все старички остаются позади, мы подводим итог нашей беседы.

– Я, конечно, люблю свою работу, – говорю я, – но не настолько. Они хотят, чтобы я работала на каникулах! Я устала. Эти дети меня так достали за девять месяцев, что двенадцать недель отпуска мне жизненно необходимы.

В ответ я слышу фырканье, хотя трудно сказать, относится оно ко мне или к плачевному состоянию ее дыхалки. Когда она начинает говорить, то прерывается на два вдоха через каждые три слова.

– Во-первых, не надо сопли разводить. Ни у кого нет жизненной необходимости в двенадцати неделях отпуска. Девяносто девять процентов работающего населения довольствуются двумя неделями в год и прекрасно живут. А если тебе от этого будет легче – у меня отпуска не было три года. В последний раз, когда я взяла отпуск, меня вызвонили на Гавайях через два дня после приезда, чтобы сообщить, что я срочно нужна на работе. Видите ли, студия отказалась платить Хосе Эберу тысячу долларов в день за то, чтобы он работал с прической одной из моих клиенток, а в ее контракте специально был оговорен этот пункт.

Ну, что на это можно сказать? Нет, мне от этого легче не стало, а если у кого и ненастоящая работа, так это точно у нее. Но такие аргументы я, пожалуй, озвучивать не буду, потому что, как я вам уже говорила, это было бы совершенно бессмысленно.

И тут в моей голове проносится шальная мысль. Хо-хо, думаю я. Кажется, я придумала отличное «за» в пару к «одежде для беременных». Декретный отпуск. Около двенадцати недель. Получается пара летних каникул за один год. Интересно. Надо записать, когда приду домой. Вслед за списком всплывает тема Джулиной беременности. Я поворачиваюсь к Стейси, чье лицо уже слилось по цвету с банданой.

– Ой, забыла тебе сказать, – говорю я. – Джули беременна.

Вот теперь точно мы меняем тему разговора. Стейси терпеть не может Джули. Обе были моими подружками на свадьбе, и девичник перед свадьбой мы тоже праздновали вместе – бесконечный уик-энд в Лас-Вегасе втроем в одном номере. Неистребимая жизнерадостность Джули действовала на Стейси, как китайская пытка водой. На третью ночь я серьезно опасалась, что она придушит Джули во сне подушкой. Или, по крайней мере, обкромсает ее роскошные блестящие волосы.

– Вот и славно, – хрипит Стейси. – Теперь ей хоть будет чем заняться.

Кроме отвращения к суперблагости Джули, Стейси до глубины души оскорблена тем фактом, что Джули за всю жизнь не проработала ни дня.

– Какая ты все-таки стерва, – говорю я. – Не все обязаны самовыражаться с помощью работы.

Мы, как обычно, стоим у булыжника, отмечающего полпути до вершины холма, чтобы Стейси могла восстановить дыхание.

– Стерва не стерва, – сипит она, делая большой глоток воды, – а ты-то точно шизофреник или еще что похуже. Только у полного психа двумя лучшими подругами могут быть такие люди, как я и она. Все равно что дружить с Ганди и Гитлером.

Я смеюсь.

– Да уж, к тому же нетрудно догадаться, кто из вас Гитлер. – Я снова выхожу на дорожку, а для разговора выбираю свой профессиональный преподавательский голос – Каждая из вас удовлетворяет насущным требованиям моей личности.

В ответ я слышу откровенное хрюканье:

– Не думала, что твоей личности насущно требуется проблеваться... И кого же ждет мисс Америка – мальчика или девочку?

– Пока еще не знает, но думает, что девочку.

– Ну, разумеется, – говорит Стейси. – Как раз то, что требуется человечеству. Еще одна женщина, которая абсолютно ничего не даст обществу. Я не понимаю, откуда у всех эта одержимость идеей размножаться. Детей и так много. И ближайшее время острого недостатка в них не предвидится. Я вообще считаю, надо один континент выделить для тех, кто не хочет иметь детей. Гениальная идея, правда?

Если я вам еще не говорила, Стейси терпеть не может детей. Просто ненавидит. Однажды в студенческие годы мы с ней пошли пообедать, и чей-то ребенок бегал вокруг нас и рассказывал, что его воображаемый друг хочет поиграть с нами. Ребенок был маленький – лет пять-шесть, не больше. В общем, минут через десять Стейси наконец повернулась к нему и сказала: А, так вот он, твой друг, рядом со мной сидит? Ребенок разулыбался, а Стейси вытянула руку как пистолет и изобразила, что стреляет. Ну вот, уже не сидит, сообщила она ему. Бедный ребенок впал в такую истерику, что мамаше пришлось увести его из ресторана. Я была в шоке.

– Ты у нас самая умная, это я и так знала. Вот с Эндрю хуже: он, как только услышал эту новость, снова начал на меня наезжать.

– Боже мой, Лара, – говорит она. – Он должен дать тебе передышку. Что ты ему сказала?

– Сказала, что не готова, а он требовал, чтобы я сказала, чего я жду. Боюсь, на сей раз это серьезно. Не знаю, сколько я еще смогу тянуть резину.

– Послушай, Лара, не делай этого, если ты сама не хочешь. Ты ему никогда не простишь, если он тебя в это втянет против твоей воли.

Я знаю, что она права. Сама об этом уже думала. Но я действительно не знаю, как долго еще Эндрю будет мне прощать, что я заставляю его ждать. Правда, Стейси этого все равно не поймет. Супружеский компромисс не входит в круг ее понятий.

– Знаю, – все, что я могу сказать. – Знаю.

Зою так радует мой приход, что она начинает носиться вокруг меня кругами, ворча и потявкивая. На ласки и сюсюканье уходит добрых минут десять, после чего я наконец снимаю грязные туфли и направляюсь наверх. На каждой лодыжке – четкая полоска грязи в том месте, где кончаются носки. Эндрю на весь день уехал играть в гольф – я так до сих пор и не понимаю, что он в этой игре находит, – и в моем расписании нет никаких дел, кроме душа, маникюра, педикюра и, разумеется, звонка Черил Гарднер.

Я решаю, что надо разделаться со звонком как можно быстрее, чтобы он не висел у меня на совести весь оставшийся день. Плюс, если он мне действительно испортит настроение, я должна успеть до закрытия магазинов утолить свою печаль шоппингом. Я открываю холодильник, достаю контейнер с зеленым виноградом, потом ищу клочок бумажки, на котором записала ее телефон. Набираю номер и забираюсь на любимый диван у себя в комнате. Зоя не отстает от меня ни на шаг, усаживается у моих ног и ждет, когда я ей кину виноградинку.