Три сердца

Когда около восьми собирались выходить, Гого, видя, что Кейт остается, поинтересовался:

— Ты не идешь в театр?

— Нет.

— Думаю, что Тынецкому будет неприятно, — заметил он несмело.

— Почему вы не хотите быть на премьере? — встревожилась Иоланта.

— Я присутствовала на генеральной репетиции, — уклончиво ответила Кейт.

— Но Тынецкому, конечно, будет неприятно.

— Разве присутствие или отсутствие одного человека можно заметить среди тысячи других? — сказала Кейт, слегка пожав плечами.

— В этом кроется какая-то тайна, — заключила Иоланта. — Все-таки, пани Кейт, почему вы не идете?

— Так вы же сами сказали, что это тайна.

Иоланта все-таки не успокаивалась и, прощаясь с Кейт, шепотом спросила:

— Вы поссорились?

— С кем?

— Да с Тынецким.

Кейт рассмеялась.

— Я не умею ссориться.

— Вы так загадочны. Но прошу вас, приходите в театр хотя бы после второго акта. Тынецкому и в самом деле будет неприятно.

— Уверяю вас, что вы ошибаетесь.

— Я вас не понимаю, — встревоженно сказала Иоланта.

Гого в душе тоже не оправдывал решение Кейт. Ее отсутствие в театре на премьере кузена вызовет, разумеется, его интерес и, в свою очередь, любопытство всех знакомых. В этом Гого не сомневался, и он не ошибся, потому что его встречали одним вопросом:

— А где пани Кейт?

— Она почувствовала себя плохо и осталась дома, — отвечал он.

Однако после второго акта, когда зрительный зал взорвался продолжительными овациями, требованиями на сцену автора и когда оказалось, что его в театре нет, Гого мгновенно посетила вроде нелепая мысль: «Вот поэтому не пришла Кейт. Она знала, что его не будет, и осталась дома, а он там с ней…».

Кровь ударила ему в голову. Почти бессознательно Гого стал проталкиваться между рядами к выходу, задевая зрителей и наступая им на ноги. В проходе его поймал за локоть молодой Чумский, рассказывая что-то о таланте, о Фредро, об аристократии, которая… И так далее.

Гого, ничего не соображая, соглашался, улыбаясь, а в голове гудело.

«Ах, каким же я был глупцом, каким глупцом!»

Наконец он избавился от Чумского. В гардеробе долго шарил по карманам в поисках номерка. Выбежав на улицу, он вскочил в первое попавшееся такси, и спустя несколько минут машина остановилась возле дома. Он посмотрел на окна. Только в спальне Кейт горел свет.

«Какой же я глупец, наивный глупец», — повторял он про себя, поднимаясь по лестнице.

На первом этаже он все-таки остановился и задумался. Ну, застанет их вместе, застанет, возможно, в ситуации, не оставляющей никаких сомнений. И что тогда?

Он, конечно, несмотря на прерванные отношения с Кейт, юридически оставался ее мужем. Какую пользу из этого права можно извлечь? Первой мыслью было убить их обоих, отомстить за то, что так постыдно его обманули. Но что-то заставило его задуматься о будущем. Что потом?

Скандал, тюрьма, нищета…

Закусив губы, он вытер вспотевший лоб и еще раз подумал. Нет, он не может так поступить, но должен получить козырь, который подтвердит вину Кейт, а с его помощью обуздает ее, уничтожит ее высокомерие.

Открыв дверь, он быстро прошел из прихожей в кабинет и вошел в спальню Кейт. В халате перед зеркалом сидела Марыня и выщипывала брови.

— О Езус! — вскочила она, увидев Гого.

— Где пани? — спросил он резко.

— Вы меня так напугали, — ответила она прерывающимся голосом. — Нет пани.

— Как это нет?!

— Вышла.

— Одна?

— Ну, одна. Так вы же все вместе ушли в театр.

— Она не говорила, куда идет?

— Нет, не говорила. Может, в кино или куда-нибудь еще.

— И никто не приходил после моего ухода?

— А никто.

— Что ты, Марыня, черт возьми, заладила! — заорал он. — И не звонил никто?

— А откуда я могу знать? В кухне телефонного звонка не слышно.

— Марыня не в кухне сидит, а прихорашивается здесь перед зеркалом, — со злобой прокричал он и выскочил из комнаты.

После минутного колебания он надел шляпу. Зная, что Кейт иногда бывала в кондитерской по улице Польной, он решил отправиться туда.

ЧАСТЬ V

В комнате, куда они перешли после ужина, царил полумрак. Кейт готовила кофе, слушая Роджера.

— Ум и воля становятся совершенно ненужными инструментами, если не служат чувствам. Так, но крайней мере, понимаю я. И знаете, только из чувств я черпаю энергию для работы над собой, тренируя свою выдержку и упорство. Вы сказали, что мое достоинство в том, что неожиданное состояние не разожгло во мне стремления наслаждаться жизнью. Но это не моя заслуга. Просто у меня было жгучее желание, мечта стать писателем, иметь возможность делиться с людьми своими мыслями, наблюдениями, чувствами, что все другие желания не существовали для меня. Я хотел быть человеком. А разве то, что из убогого придворного приказчика я вдруг превратился в богатого графа Тынецкого, сделало меня человеком? Можно быть королем, но не быть человеком. Человечность — это творчество, и не имеет значения, в какой области. Переработка действительности своей мыслью, своей работой, своим влиянием. А творчество рождается только из чувств. Они — его источник, его питательная среда, очаг энергии. В основе каждого творения лежат те или иные чувства. Это может быть любовь к стране или ненависть, любовь к женщине или отчаяние после ее утраты, религиозный экстаз, политический фанатизм или одержимость мести. — Роджер сделал паузу и добавил: — Вот почему, пани Кейт, я считаю, что вы добровольно обеднели, опустошили свою жизнь, герметично замкнувшись, как вы сказали, перед угрозой чувств, которые могли бы нарушить ваш покой.

— Я не могу откачать вам в правильности вашей критики, — ответила Кейт. — С вашей точки зрения вы, конечно, правы.

— Это не критика, а скорее диагноз.

— Критический.

— Нет, потому что не касается вашего душевного склада, пожалуй, я бы сказал диеты, которой вы пользуетесь для своей духовной стороны. Эта диета исключает возможность полной жизни, полного счастья.

— Да, — согласилась Кейт, — но исключает и угрозу несчастья.

— Всегда ли?

— Всегда. Несчастье подстерегает нас, если мы сильно чем-то увлечены. Все то, к чему мы подходим более или менее безразлично, хладнокровно, можем потерять, не переживая трагедии. И уж поверьте, пан Роджер, что я неоднократно благословила эту свою точку зрения.

После минутного молчания он с грустью заметил:

— Так значит, вас встречали одни только несчастья.

—…которые, — продолжила она, — именно благодаря моей философии становились для меня лишь неприятностями.

Наклонившись к ней, он заговорил:

— О, пани Кейт, пани Кейт! А если встретит вас счастье, если начнет стучаться в ваше сердце, к умышленно уснувшему, безразличному, вы и тогда будете непреклонны, неумолимы к себе и к нему? Пани Кейт, и тогда вы закроетесь герметично, изолировавшись от всех чувств? А может, скажете: «Не будите мое сердце, потому что я знаю, что пробуждение стало бы для него рождением, оно воспламенилось бы, как солнце, но я боюсь… Пусть спит дальше…» О, пани Кейт, оно бы разгорелось, подобно солнцу, отогревая вас и всех окружающих.

Он говорил спокойным, но необыкновенно убедительным голосом. Она видела в его глазах то самое пламя, которое ему хотелось перенести в ее сердце. Еще никогда она не испытывала такого волнения, какое охватило ее в эти минуты. Ей казалось, что она открыла что-то необыкновенное, невероятно ценное в этом мужчине, потеря чего стала бы безмерным, трагичным несчастьем.