В погоне за счастьем

Мне пришлось смириться с мыслью о том, что это действительно сделка. Потому что, в отличие от традиционного брака, наши отношения подчинялись строгому распорядку. Мы четко знали, когда можем (и не можем) видеться. Я никогда не звонила ему на работу. Я никогда не звонила ему домой. Он приходил ко мне по расписанию. При желании я могла расширить границы наших свиданий, сопровождая его в поездках. Наступала пятница, и он уже не принадлежал мне. Но, вместо того чтобы предаваться унынию и сокрушаться по поводу его отсутствия, я воспринимала это как своего рода подарок. Сделка во многом устраивала меня — и даже давала некоторые преимущества (в смысле личной свободы и самостоятельности), чего, как правило, лишены замужние женщины. Более того, я была освобождена от семейных дрязг и выяснения отношений. Негласное соглашение, которое заключили мы с Джеком, работало по очень простому принципу: никто не был главным. Никто не отвечал за хозяйство. Никто не выступал в роли нахлебника или бесправной домработницы. Мы были на равных.

Разумеется, не обходилось без ссор. Бывало и так, что пух и перья летели. Но со временем наши споры вышли из плоскости моральных сложностей моей усеченной жизни с Джеком. Ведь не зря я сказала ему в тот вечер в Олбани: как только романтика начинает вязнуть в бесконечных дискуссиях, на ней можно ставить крест.

Мы старались сглаживать острые углы. Естественно, я всегда расспрашивала о Дороти и Чарли. Каждый раз, когда речь заходила о сыне, во мне оживала горечь утраты, неизменно сопровождавшая мысли о моем несостоявшемся материнстве. Джек трепетно и с пониманием относился к этому и всегда переводил разговор на другую тему. Но я упорно задавала вопросы, повторяя, что хочу знать, как растет Чарли… тем более что сын был для Джека всем.

Месяца через три такого сосуществования до меня вдруг дошло, что чаще всего мы спорим из-за каких-то глобальных материй, вроде того, стоит ли нам защищать такое полицейское государство, как Южная Корея.

Послушай, — настаивал Джек, — этот сукин сын, который правит Южной Кореей… как его…

Сигман Ри.

Точно… так вот, нет никаких сомнений в том, что Ри — настоящий диктатор. Но, по крайней мере, это нашдиктатор.

Вот, ты сам это признаешь. Мало того, он еще и тиран. И хотя я не испытываю ничего, кроме презрения к Сталину и его северокорейскому ставленнику, разве нам к лицу поддерживать тоталитарные режимы?

Слышалабы ты себя. Типичные вопли либералов Адлая Стивенсона…

А я и естьлиберал Адлая Стивенсона.

Что однозначно указывает на твой сентиментальныйвзгляд на мир. Надо учиться реальнойполитике. Как с ужасом признал Чемберлен, уступки — это путь в никуда.

О, умоляю, не надо агитировать меня за жесткую внешнюю политику. «Говори тихо, но держи в руках большую дубинку» — это было актуально при Тедди Рузвельте, но сегодня большие дубинки — не что иное, как атомные бомбы… и мне становится не по себе от этого.

Послушай, сила — это единственное, что понимает любой агрессор. Генерал Макартур прав; есди мы хотим завтра рахрешить корейский конфликт, надо дать попробовать и Северной Корее, и Китаю наших атомных бомб, а потом пусть Чан Кайши наводит там порядок.

Ну, слава богу, что в Белом доме сидит Гарри Трумэн, а не этот психопат Макартур…

Этот человек — герои воины.

Да, но он совершенно неуправляем.

Для коммунистов.

Я не коммунист.

Может, и нет… но учитывая, что у вас это семейное… — Он запнулся. — Извини, — поспешно произнес он. — Это было глупо.

Да. Очень глупо.

Прости меня.

При одном условии: ты больше никогда не поднимешь эту тему. Яжалею, что вообще рассказала тебе о легкой интрижке с этой партией, которая была у Эрика в далеком прошлом.

Я больше ни словом не обмолвлюсь об этом.

Обещаешь?

Клянусь.

Хорошо. Потому что я думаю, пора рассказать брату про нас.

Как, ты думаешь, он воспримет эту новость?

Я пожала плечами. Хотя и знала ответ на этот вопрос: без восторга.

В тот год я редко виделась с Эриком — и все из-за его занятости. Он сочинял репризы для шоу Марти Маннинга, разрабатывал новые идеи программ для Эн-би-си, проводил время с Ронни, вел все ту же богемную жизнь, и на меня его уже не хватало. Но все равно он оставался любящим и заботливым братом, звонил мне пару раз в неделю.

И вот, вскоре после того, как Джек перевез в мою квартиру кое-что из своих вещей, Эрик и Ронни преподнесли мне сюрприз, завалившись ко мне в воскресенье, часов в пять вечера. С порога Эрик объявил, что они намерены вытащить меня на аперитив в бар «Сент Реджис», в девять на ужин, а потом на вечеринку в «Блю Ноут».

Отлично, — сказала я. — Сейчас только возьму пальто.

Эрик и Ронни обменялись удивленными взглядами.

Ты хочешь сказать, что не позволишь нам войти? — спросив Эрик.

Конечно, входите, — нервно произнесла я. — Но какой смысл, если мы сейчас же уходим?

Эрик подозрительно уставился на меня:

Эс, кто там у тебя, черт возьми?

Никого. С чего ты решил, что у меня кто-то…

Вот и хорошо, — сказал Эрик, — тогда мы зайдем, погреемся, пока ты одеваешься.

Он решительно шагнул в прихожую. Ронни переминался на пороге, не желая показаться невежливым.

Ты тоже можешь войти, Ронни, — сказала я. — Потому что скрывать уже нечего.

Нет, Джека в тот день у меня не было, и он не прятался в комнате. Но следы его присутствия были повсюду, и если бы я знала, что нагрянет Эрик, то, конечно, стерла бы их.

Итак, что мы имеем, — торжественно произнес Эрик, разглядывая пару черных, явно мркских, ботинок, стоявших в прихожей, — таинственный мркчина, да еще и с большим размером ноги.

Он прошелся по квартире, вскидывая брови при виде мужских туалетных принадлежностей в ванной, тапочек у моей кровати, книжек в мягком переплете на столике в гостиной.

Я и не знал, что ты поклонница Микки Спиллейна, — сказал Эрик, взяв в ррда книжку «Я, судья».

Это мое новое увлечение, — ответила я.

Я вижу, — продолжал Эрик, — так же, как и бурбон «Хайрам Уокер», и сигареты «Честерфилд». Кто бы мог подумать, Эс, в тебе развиваются настоящие мужские привычки. Не удивлюсь, если скоро возле твоей кровати появится пепельница, а сама ты начнешь часами просиживать за пиноклем с ребятами из клуба «Твентис Присинкт».

Знаешь… я подумываю о боулинге.

Эрик обернулся к Ронни:

Острячка, моя младшая сестренка.

Я всегда считал ее остроумной.

Спасибо тебе, Ронни, — сказала я.

Ни за что не подумаешь, что здесь живет мужчина, правда, Ронни? — спросил Эрик.

Не вижу никаких признаков, — невозмутимо произнес Ронни.

Еще раз спасибо, Ронни, — сказала я.

Да, большоетебе спасибо, Ронни, — съязвил Эрик, — за то, то ты заодно с моей сестрой.

Не то чтобы я заодно с ней, — ответил Ронни. — Я просто уважаю ее право на частную жизнь.

Как трогательно, Ронни, — сказал Эрик. — Но мне, как старшему брату, совсем не обязательно уважать ее право на частную жизнь. Поэтому я задам вопрос в лоб: какого черта ты не рассказала мне, что живешь с кем-то?

Потому что, — спокойно ответила я, — я ни с кем не живу.

Что ж, доктор Ватсон, — сказал Эрик, — все улики указывают на присутствие мужчины в этом доме. Постоянноеприсутствие.

Может, она просто не хочет говорить тебе, — заметил Ронни.

Да, — поддержала я, — может, она не хочет.

Отлично, — сказал Эрик. — Я никогда, никогдаи не думал вмешиваться в личную жизнь своей сестры. У него есть имя?

Ты знаешь, как ни странно, есть. Но я пока тебе его не назову.

Какого черта?

Я еще не готова.

Остаток вечера Эрик мучил меня одним и тем же вопросом: кто этот парень?После его двадцатой попытки выудить из меня информацию, Ронни заявил ему, что встанет и уйдет, если 'Эрик не прекратит допрос. Эрик уловил намек. Но уже на следующее утро позвонил мне и снова поинтересовался именем рентльмена.