Беверли-Хиллз

– Вызывайте «Скорую»! – гаркнул он первым делом, перекрывая гул голосов. Затем он нащупал в кармане и протянул кому-то связку ключей. – Отыщите на стоянке черную «Феррари-Тестаросса». Там за заднем сиденье медицинский чемоданчик. Быстрее несите его сюда. Мне нужен морфин!

– Я не наркоман! – превозмогая боль, Уинтроп все-таки попробовал пошутить.

Паула была не в состоянии даже пошевелиться. Она мысленно молилась, и так истово она не молилась никогда раньше в жизни. Перед ней мучился от боли единственный ей близкий человек. Пот катился по его мертвенно-бледному, искаженному страданием лицу. Он сжимал и разжимал свои маленькие кулачки, в то время как случайно оказавшийся поблизости хирург пытался снять с него пиджак и освободить вену для укола.

Над толпой проплыл черный чемоданчик, а еще через несколько мгновений наркотик из ампулы перекочевал в шприц. Слава богу, вена не была закупорена. И еще раз слава богу, что хирург привез из Англии ампулы «Омнопона». Там уже давно поняли, что это единственное спасительное средство в таких случаях.

На кончике иглы сосредоточился шанс для Уинтропа Тауэра выкарабкаться обратно из уже затягивающейся петли. Самое мощное обезболивающее средство в мире вторглось в его кровеносную систему и почти мгновенно дошло до сердца, раздираемого безжалостной болью. Уинтроп ощутил, что стальной обруч чуть расслабился, и он смог заполнить наконец легкие воздухом. Пот по-прежнему струился по его коже, а ледяные пальцы терзали его изнутри, но боль начала отступать. В мозгу Уинтропа засветилось нечто вроде надежды. Ему показалось, что он смог даже произнести:

– Не тревожься, Паула. Это все пустяки… Я слишком увлекся пробежкой…

– Уинти… Уинти… – Она опустилась возле него на колени. – Не говори ничего… побереги силы.

Прибывшие врачи и санитары «Скорой помощи» проложили себе путь сквозь толпу, и дотоле пестующий Тауэра хирург сразу же уступил им место. Кислородная маска тут же была прижата ко рту Тауэра. Его подняли со стула, пронесли через расступающуюся толпу, а тяжелый баллон в руках санитаров проследовал за ним. В день своего наивысшего торжества Тауэр был так беспомощен и жалко расставался с только что приобретенным им отелем.

Они втиснулись в тесное помещение фургона – носилки с больным, врач, санитары и Паула. Уинтропа завернули в кроваво-красное теплое одеяло. Он уже почти пришел в себя, и на его столь дорогом ей милом лице появилась обычная шутовская гримаса.

– Не хотел бы я умирать на пурпурном ложе. Это уж слишком. Напоминает корриду или кончины варварских королей.

– Помолчите, мистер Тауэр, – посоветовал ему доктор.

Машина мчалась с такой скоростью, что звуки сирены, расчищающей ей путь по густо заполненному транспортом Сансет-бульвару, как бы отставали. Словно они летели на сверхзвуковом «Конкорде».

Паула перехватила тревожные взгляды, которыми обменялись врачи, несмотря на их профессионально спокойное выражение лиц.

– Ты слышал, что сказал тебе доктор? Помолчи, Уинти.

Но он будто не слышал ее.

– Послушай, Паула. Надеюсь, что это лишь первый звоночек, но все-таки ты должна знать. Ты – моя наследница. Я тебе оставляю все и думаю, что тебе этого хватит… У меня еще осталось пятьдесят миллионов после покупки «Шато». Когда меня не будет, возьми их, Паула, и позабавься на славу. Кое-кому, я знаю, ты устроишь веселую жизнь… А главное, нас с тобой будут долго помнить…

– Молчи, Уинти. Прошу тебя, пожалуйста. Ты ведь не хочешь умирать?

– Умирать – нет. А уйти туда, где не воняет дерьмом, наверное, придется. И не лей надо мной слезы. Это так банально… Под конец жизни я вдруг открыл, что женщины не столь омерзительные создания. Поцелуй меня.

Как бы хотелось Пауле, чтобы ее губы, коснувшиеся мертвеющих уст, несли новую жизнь.

– Как говорили латиняне «ин вино веритас» – истина в вине. – Уинти еще бодрился, но губы Паулы, ласкающие его щеку, ощутили, что он уже не чувствует ее прикосновений.

Он ушел туда, куда стремился, – в вечный покой.

Грэхем не выглядел больше красавцем-мужчиной. Он был похож на смятую ногой капризного ребенка пластмассовую куклу, зачем-то уложенную на белоснежную простыню. Глаза его были закрыты, ему тщательно причесали волосы, а бесчисленные трубки, обеспечивающие его жизненные функции, аккуратно спрятали под больничное одеяло, оставив на виду только вобравший их в себя толстый черный кабель.

Возле кровати располагался пульт управления всей системы с двумя экранами, на которых регистрировалась деятельность его мозга и сердца. Столик у кровати был девственно пуст. Ни фруктов, ни журналов, ни цветов – они были не нужны больному, да и некому было навестить его и принести все это.

– Привет, Грэхем, – сказала Паула.

Как говорить с тем, кто тебя не видит и не слышит? Она уже не впервые навещала Грэхема, и проблема для нее была не нова, но она заставляла себя повторять эти визиты. На несколько минут, проведенных возле его постели, она погружалась в недавнее прошлое. Она вспомнила ту первую ночь, когда он бережно доставил пьяного Уинти до постели и, подмигнув, как бы предлагал ей участвовать в общем заговоре – не злом, не коварном, а, наоборот, спасающем репутацию их общего, эксцентричного, но обожаемого патрона. «Как только он решит бросить пить, ему конец», – пошутил Грэхем тогда и оказался пророком.

– Я пришла сказать, что Уинти скончался вчера вечером. Все произошло быстро, и он шутил до последнего мгновения. Сердечный приступ, инфаркт, так сказали врачи…

Паула вдруг подумала, что говорит хотя и с абсолютно безжизненным существом, но все же с единственным, кто сопровождал ее из прошлой жизни к неизвестному будущему.

– Мы оба любили его. Пусть по-разному, но все равно любили. А он любил нас обоих.

Она наклонилась ближе, сжала в пальцах ледяную, безжизненную руку Грэхема.

– Я опять осталась совсем одна, Грэхем. Со мной рядом нет никого, но я должна делать то, что делал Уинти. И у меня есть теперь «Шато дель Мадрид». Мне бы хотелось, чтобы ты когда-нибудь увидел «Шато дель Мадрид». Это прекрасный отель. И он превзойдет в скором времени «Сансет». Уже сейчас многие говорят, что он гораздо лучше. Уверена, что это доводит бедного Роберта до безумия.

Возможно, по какой-то астральной связи лежащий перед Паулой полутруп воспринимал смысл того, что она говорит. Весть о том, что Роберт переживает не лучшие времена, должна была доставить ему удовольствие.

– Он ненавидит меня с той ночи. Он так и не поверил мне, а ведь мы так любили друг друга, так сильно любили… И все же он не поверил. Почему? Можешь ли ты понять это? Я, например, не могу. – Паула вгляделась в неподвижное тело Грэхема, и сердце ее болезненно сжалось.

– Бедный, бедный Грэхем. Вся твоя вина в том, что ты любил меня. Может, все было бы по-другому, если б я могла ответить тебе любовью…

Слезы навернулись у нее в уголках глаз. Они набухали, увеличивались в размерах, а затем, словно самоубийцы, прыгающие в отчаянии с небоскреба, стремительно скатились вниз по щекам.

– Уинти больше нет… Теперь мы снова одни против всех, и все же мы победим. Ведь правда, Грэхем?

Кто-то вежливо кашлянул у нее за спиной, информируя о своем присутствии. Паула оглянулась. Молодой врач, войдя в палату, старался привлечь ее внимание.

– Мисс Хоуп? Мне было очень горько услышать печальные новости о мистере Тауэре.

Она растерянно улыбнулась и принялась поспешно вытирать слезы.

– Я до сих пор не могу в это поверить, – честно призналась она.

– Вы еще находитесь в шоке. Обычно так бывает, – мягко произнес он с явным сочувствием.

Паула решила сменить тему:

– Как обстоят дела у мистера Овендена?

– Никак! Вернее, никаких перемен. Да их и не может быть. Его состояние стабильно, но он в глубокой коме. Боюсь, что так может продолжаться годами.

Он замолчал, но Паула поняла, что его интересует.

– Я единственная наследница мистера Тауэра. Пусть все остается как прежде.