Любовь в ритме танго

Официант принес нам бутылку мансанильи и бокалы, перед тем как дал меню. Вино было свежим, но первый глоток, вместо того чтобы согреть, напротив, бросил меня в холод. Таверна была полна людьми, которые болтали и смеялись, сидя на длинных деревянных скамьях. В одном углу напевал песню какой-то человек, сидя с закрытыми глазами. Мелодия была очень красивой, а голос певца звучал настолько нежно и приятно, что люди, за соседними столиками перестали разговаривать и просили у других тишины. Официант помчался выключать музыку, которая звучала до этого в заведении. Тот человек спел только две песни под нехитрый аккомпанемент постукиваний по столешнице — настоящую музыку дерева. Когда он закончил петь, тут же упал на пол, больше пьяный от вина, чем от восторга публики, которая радостно ему аплодировала. Только теперь я заметила, что бутылка, стоявшая на столе, пуста. Официант, который нас обслуживал и все это время стоял неподвижно, прислонившись спиной к стене и слушая пение, — было видно, какое неподдельное удовольствие оно ему доставило, наконец вернулся к жизни и заменил пустую бутылку на полную, прежде чем принести закуску. Пока мы ели, и эта бутылка опустела, потом еще одна, а когда на тарелках остались лишь золотистые крупинки муки — следы съеденной жареной рыбы, — опустела и четвертая. Первую треть пятой бутылки я заглотила, словно это была простая вода, но у меня не хватило сил выпить ее и до половины. Порфирио пил один, развлекая меня рассказами о разных пустяках, а я наблюдала за ним — давно я уж так не веселилась. Он казался более трезвым, чем я, но когда оплачивал счет, то ошибся в расчетах: с виноватой улыбкой он смотрел на купюру в тысячу песет, как будто не мог отличить эту купюру от пятитысячной, которую потом протянул официанту. Затем он посмотрел на меня и рассмеялся.

Мы вышли на улицу, я прижала Порфирио к стене и поцеловала. Эта идея пришла мне в голову после ужина, или, точнее, после того как я напилась и поняла, что мы с Порфирио, покончив с первой бутылкой, почти перестали разговаривать, поэтому, не боясь показаться странной, я начала открыто с ним кокетничать. Порфирио отвечал мне тем же, глядя на меня долгим взглядом, таким же, какой был у него, когда он рассказывал мне смешные истории об Альмансилье. С этого момента мы забыли, кто мы и кем друг другу приходимся, мы стали разговаривать так, словно хотели стать ближе друг к другу. Порфирио был только на десять лет старше меня. Фантастика, но он, впрочем, как и Мигель, — первый мужчина, к которому я почувствовала влечение…

Я, конечно, понимала, что не следует доводить ситуацию до конца. И эта разумная, но мучительная мысль сковывала неуверенностью все мои движения. Когда же мы встали из-за стола, я точно знала, что хочу с ним переспать, что я сделаю это.

Я лежала в постели на спине, понемногу приходя в себя, но все еще в забытьи. Блаженно улыбаясь, я сжимала левую руку Порфирио и покачивала ею в воздухе. Его безымянный палец был отрезан до основания, мизинец только сверху до первой фаланги. Указательный и средний пальцы были красивыми длинными, тонкими. Я сгибала их туда-сюда и пыталась представить, какой эта рука была прежде, до того несчастного случая. Порфирио молча позволял мне этим заниматься. Наконец я зажала его безымянный палец между своими пальцами, сильно его стиснула и начала вертеть им, словно он был неживым.

— Что ты чувствуешь? — спросила я нежно.

— Ничего.

Я обвела пальцем Порфирио вокруг моих грудей, потом провела им по своему телу до пупка и остановилась.

— А теперь?

— Ничего.

Я покрепче ухватилась за этот несчастный палец и наблюдала, как он медленно скользил по моему телу, следуя шлейфу тонкой линии, которая впадала в каштановую темноту, где я не хотела останавливаться. Я положила палец Порфирио себе между ног, удерживая его руку за запястье своей свободной рукой, посмотрела на него и снова спросила:

— Ты совсем ничего не чувствуешь? Ты уверен?

— Уверен.

— Ты можешь подумать, что я распутная… — пробормотала я, все еще не отпуская его.

— Не думай так. Почти все делают то же самое.

Я рассмеялась, и Порфирио вместе со мной. Теперь я прижалась к нему, мой нос почти касался его носа. Я поняла, что желание ласкать себя его увечным пальцем было предопределенным эпилогом того странного случайного секса, но в тот миг я об этом не сожалела. Порфирио, улыбаясь, поцеловал меня в лоб, превращаясь в нежного младшего брата моей матери, «половинку» моего первого платонического жениха. Я почувствовала легкое огорчение, моя боль словно лишила меня сил, и мне пришлось приложить немалое усилие, чтобы снова улыбнуться.

— Объясни мне одну вещь, Порфирио. Почему меня бросил Фернандо?

— Я этого не знаю, Индианка, — ответил он почти шепотом. — Клянусь тебе, я не знаю.

Когда я проснулась на следующее утро, то почувствовала жуткую пустоту. Мне казалось, что я все еще сплю, что я стала частью галлюцинации, потому что явственно ощущала, как мои пальцы стали полыми, в моей голове стало пусто, а мой мозг, казалось, исчез — от него осталась только сморщенная и скользкая оболочка, в которой ничего не было, кроме пустоты. Я встала с постели, умылась, почистила зубы, оделась и вышла из комнаты, как будто кто-то вел меня. Я чувствовала себя заводной куклой. С полным сознанием того, что разум покинул меня, я опустошила две чашки кофе с молоком, гренки и жаренные в масле крендели, таявшие во рту. Порфирио сидел напротив, он читал газету и не поднимал на меня глаз. Я должна была проверить, осталась ли у меня хоть какая-то лазейка, чтобы пробудить в себе интерес к миру, я искала средство, которое помогла бы Порфирио понять, как плохо я себя чувствую.

С этого момента мое отношение к жизни изменилось, я жила среди людей, но рядом со мной не было близкого человека, моя жизнь стала обыденным существованием по инерции между явью и небытием. Все вокруг меня двигалось и излучало энергию — люди, вещи, солнце, луна — все отрывалось от одной точки, чтобы прийти к другой, все дышало, все было живым, только я не жила, не сомневаясь лишь в одном, в том, что ничто не может меня спасти. Мне казалось, что другие люди по-настоящему ходят, по-настоящему говорят, смеются и кричат по-настоящему, но это были они, другие, те, кто всё понимал, сознавал свою реальность. Я потеряла способность быть такой же, как они, и теперь не могла превратиться в один элемент среди тысяч миллионов элементов, которые были винтиками огромной машины, каждый из которых был важен, как, например, ингредиент кулинарного рецепта — как уксус в салате. Теперь я стала другой: когда приходилось отвечать, я отвечала, когда не было другого выхода, кроме как поздороваться, я здоровалась, но делала это автоматически, не вкладывая в свои слова ни мысли, ни чувства. И хотя я старалась не думать о Фернандо, чтобы избежать острой боли, которую мне причиняло его оскорбление, я никогда не была уверена в том, что Фернандо действительно был ответственен за мою мистическую неспособность ощущать себя живой.

Я с трудом вспоминаю, как вернулась в Мадрид. Когда мы доехали до дверей моего дома, Порфирио вышел со мной из машины, а потом поднялся наверх, чтобы поздороваться со всеми. Он поцеловал маму, согласился выпить пива, улыбался и непринужденно болтал. Со стороны он напоминал плута, только что сорвавшего большой куш.

Хотя презрение, которое внушал мне мой дядя в тот момент, было наиболее сильным из моих слабых ощущений, я не в силах была продемонстрировать его на людях. Я видела, что отражалось в глазах Порфирио, когда он смотрел на меня, то же самое было в глазах Мигеля. Я для них была всего лишь маленькой вещицей, вроде лоскутков ткани, хранившихся в сундуке для домашних нужд.

Никто не мог понять, что со мной происходит. Все домашние поражались моему аппетиту, моей невозмутимости, кажущейся спокойной неторопливости моих движений, которые едва только не наводили на подозрения в природной заторможенности. Они списывали эти изменения, на действие закона взросления. Именно так полагали мои мама и сестра. Я заводила будильник каждый вечер на одно и то же время, утром просыпалась, легко поднималась с постели, принимала душ, одевалась, завтракала и садилась в автобус, приходила на занятия и садилась на один и тот же стул. Когда у Рейны было плохое настроение, она не вставала с постели целыми днями, я же себе такого не позволяла. Я жила просто для того, чтобы сесть на этот стул. Я хотела отделиться от окружающего привычного мира. И только стул, на котором я сидела, воспринимался моим мозгом как реальный объект, ценный и самый важный среди окружающих вещей.