Танец семи покрывал

Собираясь к разрекламированному Родей Чону, Стася не надеялась извлечь что-нибудь интересное для себя из этого визита.

Она с большой долей вероятности могла представить, что там увидит и услышит.

Полутемный подвал, заставленный скульптурой, небрежно одетых людей, сидящих на матрасах, попивающих дешевое вино и ожесточенно курящих одну сигарету за другой, чтобы занять руки, тогда как слух будет занят громыханием Майкла Джексона или, напротив, тихой мелодией Вивальди. Все эти споры об умирающем искусстве, сдобренные принятым в обществе юмором, осторожное или настойчивое внимание со стороны мужчин, разговоры художников о том, кому и за сколько удалось продать свою работу, — словом, обычная богема.

И Чон был ей не слишком интересен, она знала, что Родя — человек увлекающийся и не умеющий судить здраво о том, кто в данное время занимал его ум. Но интерес вызвало сообщение Роди о том, что у этого Чона есть несколько картин Кати Григорьевой, которая писала цветы в манере, не похожей на Стасину.

Дверь им открыл высокий тяжеловес в байковой просторной кофте.

Родя, обменявшись с ним рукопожатиями, сказал:

— Павел, это моя однокурсница, невероятно талантливая девушка.

Тот обернулся к Стасе с неожиданно застенчивой улыбкой:

— Это правда?

— Что правда? Что девушка или что невероятно талантлива? — вдруг плоско пошутил Родя, и Стася на минуту прониклась неприязнью к этому Павлу. Родион, увидев, как переменилось ее лицо, быстро поправился: — Она очень, очень талантлива...

Глаза тяжеловеса заискрились смехом.

— У Родьки все гении, вот почему я решил уточнить... Извини, если обидел тебя.

Стася протянула ему руку:

— Меня зовут Стася.

Павел рассеянно пожал ей руку.

— Так как насчет талантливости, Стася? Свидетельства Роди мне маловато. Как вы-то сами оцениваете себя?

Стася подумала, что напрасно разозлилась на этого Чона.

— Да никак не оцениваю, — пожала она плечами. — Это не мое дело — оценивать.

— Хороший ответ, — одобрил Павел. — Ну, проходите, друзья, рассаживайтесь, сегодня не много народа.

В мастерской, конечно, было накурено так, что казалось, гипсовые и человеческие фигуры плавают посреди дыма. Одни гости прохаживались между скульптурами, находившимися в разной степени завершенности, другие переговаривались, прислонившись к стене, третьи сидели на кушетках и табуретах. На длинном, грубо сколоченном столе, больше похожем на топчан, стоял электрический самовар и множество стаканов, а в дальнем углу залы какой-то парень, ссутулившись над клавиатурой, играл на стареньком «блютнере» пьесу Шёнберга[2].

Павел вполголоса стал представлять Стасе гостей.

— Вот те двое — Маринина и Лопотов, муж и жена, работают в графике, тот толстый — Сорокин, блестяще иллюстрирует детскую литературу, но сейчас спрос на комиксы, вот он и сидит без работы, лысый в очках — Саша Руденко, поэт-авангардист, вы, конечно, читали его стихи, кто его новая длинноногая подруга, не знаю... Тот, похожий на Раскольникова, — Сема Шорохов, у него внешность романтическая, — Павел повысил голос, и Сема с готовностью улыбнулся ему, — но душа старушки-процентщицы, — Сема укоризненно покачал головой и поцеловал руку Стаси, — та красивая девушка — натурщица...

— Это Мария, — кивнула Стася. — Она у нас в училище подрабатывает, мы знакомы.

Мария, встретив ее взгляд, послала Стасе воздушный поцелуй.

— Ну вот, я рад, что вы увидели знакомое лицо... — сказал Павел. — Мария — очень славная девушка... Да, а тот, кого она сейчас охмуряет, — это наш великий Русанов, впрочем, вы его, конечно, узнали... Хоть он такой бо-ольшой общепризнанный мастер, а вот, не гнушается нашим обществом, подпитывается... Уф! Кажется, всех вам представил...

— А кто это там играет Шёнберга? — спросила Стася.

— Как кто? — Павел слегка удивился. — Так вы, оказывается, незнакомы с ним? Я-то решил, вы — приятельница Чона... Это мой тезка — Павел Чонгар.

Стася смутилась:

— Простите. Я решила было, что Чон — это вы.

— Куда уж мне! — с добродушной иронией произнес Павел. — Я просто Павел, а Чон — это Чон. Павел Переверзев, ваш покорный слуга, малюю от нечего делать пейзажи. Ну, Стася, к какой группе желаете пристать? Ваш Родя воркует с Марининой... Или чайку для начала?

— Спасибо, — отозвалась Стася. — Чайку, пожалуй, выпью. Я подсяду поближе к роялю и немного осмотрюсь.

Чон как раз закончил играть пьесу, когда Павел подвел к нему Стасю.

— Чон, познакомься с талантливой художницей, которую привел Родион, — сказал он.

Тот неторопливо обернулся — и Стася обомлела.

...Это был тот самый художник, которого она встретила несколько месяцев назад на вокзале.

Чон, удостоверившись, что привел новую гостью в замешательство своим пристальным, неулыбчивым взором, снова отвернулся к клавиатуре, бросив Стасе через плечо:

— Что вам сыграть?

— Можно назвать конкретную вещь? — с интересом спросила Стася.

— Рискните. Только не заказывайте «Лунную сонату», умоляю вас, я ее уже заиграл...

— Выберите что-нибудь сами, — предложила Стася.

— Не бойтесь меня смутить, — усмехнулся Чон. — На антресолях лежит кипа нот, там наверняка найдется пьеса, которую вы захотите услышать, и Павел принесет нам ноты, и я сыграю с листа... — монотонно проговорил Чон. Но прежде чем Стася смогла придумать, что бы заказать пианисту, он, как будто забыв о ней, заиграл 1-ю балладу Шопена.

Стася, задетая его странными манерами, сделала движение, чтобы отойти от рояля, но Чон почувствовал это и, чтобы не дать ей уйти, принялся вполголоса объяснять:

— Я играл эту вещь еще в музыкальной школе... Шопен для начинающего пианиста — большое искушение. Шопеном пианист должен завершать свою карьеру... А что вы рисуете?.. Да, я не расслышал ваше имя?..

— Стася, — рассеянно отозвалась Стася. — Цветы.

— Натюрморты? — уточнил Чон.

— Нет, просто цветы.

— Как Григорьева? В какой технике?

— Нет, иначе. Маслом, мелом на асфальте.

— Хотите посмотреть Григорьеву? — Чон оторвался от рояля. — Пойдемте, это в другой комнате...

Там было холодно, пусто, на антресолях лежали рамы, подрамники, холсты, скрученные куски ватмана. Прислоненные к стенам, стояли какие-то картины. Чон выбрал две из них и включил в углу софит, установленный на колченогом табурете.

...На первой картине был изображен уже облетевший куст жасмина, на другой — пастушья сумка в длинной вазе.

Стася присела перед картинами на корточки, попробовала пальцем мазки. Чон вдруг рассмеялся.

— Ну да, цветы, — сказал он, как будто кивнув Стасе, — что же еще, в самом деле, вы можете писать... Вы сами смахиваете на эльфа... знаете, мне эти сказочные существа кажутся похожими на стрекоз, они по ночам вьются вокруг цветов, собирают нектар или поют цветам песенки... Девушка-эльф, и имя у вас подходящее для девушки-эльфа... Ну, будем знакомы. — Чон тряхнул головой, как будто только сию минуту решил, что со Стасей ему следует познакомиться. — Зовите меня просто Чон, как все...

Стася вложила в его большую ладонь свои трепещущие пальцы.

— А свои работы вы мне покажете?

Чон пренебрежительно махнул рукой.

— Разве что для того, чтобы развеять у вас впечатление о моей сугубой одаренности, — сказал он, вытаскивая из-под груды подрамников на антресолях одну картину. — Я пишу ради хлеба насущного. Как видите, лубок. Не бог весть какие деньги, но Пашка Переверзев довольно успешно сбывает нашу с ним мазню. Это всегда в моде...

Он с интересом следил за Стасей, лицо которой неуловимо изменялось, как только перед ней ставили картину. С него будто слетала вся его беззащитная милота и робость. Оно подбиралось, как у человека, который в эту минуту становился самим собой.

Чон перевел взгляд на собственную картину, стараясь увидеть ее чужими глазами.

Переверзеву эта мазня нравилась до такой степени, что он не хотел продавать картину.