Танец семи покрывал

— Нет, она с виду не такая, — не согласилась Димина мать.

— Я не беременна, — упавшим голосом объяснила Стася.

Тут обе женщины в изумлении переглянулись.

— Так чего же тебе надо, деточка? — наконец спросила Димина мать.

Стася разлепила губы, чтобы ответить, но вдруг, подняв глаза на свою соперницу, увидела на ее шее свой медальон...

Кровь бросилась ей в голову.

Отчаяние, горечь, стыд — эти чувства затопили ее.

— Ничего, — глухо произнесла она.

И, не помня себя, бросилась вниз по лестнице.

...Позже Стася получила от Димы письмо.

«Ты меня никогда не любила и не могла любить, — писал он. — Я ведь самый обычный парень, говорить не мастер, писать тоже, а тебе от мужчины надо много слов. На словах жизни не построишь. Жизнь штука грубая, а ты мечтаешь о другом, так что прости меня и забудь, а я женился на Томке, она баба простая, ровня мне, и к тому же родила мне сына Дмитрия...»

Это письмо мало что могло добавить к страданиям Стаси, к тем мукам, которые не оставляли ее после роковой поездки в Саратов, но заставило ее взглянуть кое на что в жизни иначе.

К тому же в этой ей помогла Марианна.

Нянька с самого начала была посвящена в перипетии этого романа и, обладая трезвым умом, относилась к нему неодобрительно.

Она даже отказалась гадать Стасе на картах, уверяя ее, что и без карт видит, чем дело кончится. А когда Стася рассказала ей о своей поездке в Саратов, а потом уже показала письмо, Марианна сказала:

— Твоя беда в том, детка, что ты боишься любви, как иные люди боятся темноты, и приучают себя к ней, подолгу гуляя в сумерках. И именно потому ты выбрала себе в возлюбленные этого ничем не примечательного паренька. Ты решила, что невысокий культурный уровень твоего Дмитрия гарантирует тебе его верность, что он будет всегда смотреть на тебя снизу вверх и не посмеет ни в чем тебя обмануть...

Стася, глубоко ошеломленная правдивыми словами няньки, помалкивала.

— Но все произошло как раз наоборот. Мальчик правильно понял, что ты его не любишь, тебе просто нравится своя героическая позиция девушки из хорошей семьи, обратившей милостивое внимание на плебея. Он ближе к земле, не читал книг — но оказался умнее тебя. Пойми, ему хочется жить, а не отстаивать надуманные идеи!

— Но я так тосковала, так мучилась из-за разлуки с ним! — воскликнула Стася.

— И-эх, милая, — сокрушенным тоном молвила Марианна. — Это ты не из-за Димы тосковала и не о нем страдала. Ты страдаешь, потому что пришло твое время любить... И знаешь, что я тебе скажу, — по-моему, тебе лучше не влюбляться. Ты можешь растаять, как Снегурочка. Тебя это солнышко спалит... Ты ведь живешь в придуманном мире, тогда как солнце любви — оно настоящее. Человек, который попал в его лучи, расцветает, а страну фантазии оно выжигает дотла, как пустыню. Лучше тебе, детка, не поднимать глаз на мужчин — или выйти замуж за благодушного реалиста вроде Родиона!

— Я не могу влюбиться в Родиона! — почти с отчаянием воскликнула Стася.

— Да, ты не можешь влюбиться в Родиона, — грустно подтвердила нянька.

Со времени Димы минуло три года. Стасе исполнился двадцать один год, и мелькавшие время от времени перед нею мужские лица не привлекали ее внимания.

Тех, кого она знала, Стася не стремилась узнать глубже, она чувствовала, что глубины этой, собственно, нет. Сквозь лица знакомых ей мужчин просвечивали самые житейские мысли, самые банальные страсти. Одни штамповало раздутое тщеславие, другие — жадность и хитрость, в выражении третьих проступала пошлость и скука, на физиономиях четвертых как будто крупным шрифтом была набрана претенциозная глупость, пятые сводила судорога зависти... Словом, художник-реалист имеет здесь превосходную натуру, но романтическому художнику, для того чтоб найти типаж настоящего героя, бескорыстного рыцаря, следует полагаться исключительно на свою фантазию, думала Стася.

...Но одно лицо среди калейдоскопа человеческих лиц все-таки врезалось в ее память и даже затмило смазливую физиономию далекого Димы.

Однажды Стася стояла в небольшой очереди к кассе предварительной продажи билетов, в который раз думая над тем, что она не может, ленится изобрести какой-то более основательный предлог для своих поездок якобы в Питер, чем приобретение там колонковых кисточек. Отец полагал, что эти дни она обретается у Марианны, и Стеф поддерживал в нем эту мысль, ссылаясь на творческий застой у Стаси, которой необходимо побыть одной. Марианна была посвящена в тайну Стасиных поездок, но Стефану они боялись рассказать всю правду... Стоя в очереди, она рассеянно рассматривала людей в соседней очереди — эти брали билеты на сегодняшний поезд. И вдруг взгляд ее как будто споткнулся, зацепившись обо что-то неожиданное...

Это лицо было настолько своеобразной лепки, что сразу же возникала мысль: его лепила не столько природа, сколько сильная воля этого человека. Все — как будто из углов, как у Ренато Гуттузо[1], такое лицо — находка даже для кубистов. Решительный, красиво очерченный подбородок, резкие, удлиненные, с выпуклой косточкой под глазами скулы, костистый нос, широкий волевой лоб, прямые твердые брови и глаза глубокого серого цвета, глубокого и мягкого, как крыло голубя... Это лицо буквально дышало силой, но выражение глаз было тяжелым и скорбным, как будто они смотрели внутрь какой-то тайной раны, которую одним волевым усилием невозможно было исцелить... «Он похож на Жюльена Сореля, — промелькнуло в голове у Стаси, — если бы мне дали иллюстрировать Стендаля, я бы уцепилась за эту натуру... Та же трагическая воля в выражении лица...»

Между тем человек, который так сильно ее заинтриговал, поставил к стенке свой тяжелый чемодан и стал сжимать и разжимать отекшие пальцы, как это обычно делают художники. Стася про себя улыбнулась. Тут она увидела, что к чемодану, стоящему у стены, незаметно подбирается хромоногий человечек. Давно он крутился в очереди, кося глазом на чужие вещи, Стася заметила его, и вот — облюбовал чемодан, который поставил усталый художник.

Воровато оглядевшись, хромоножка сперва немного отодвинул чемодан, а потом подхватил его и быстро-быстро заковылял прочь...

Художник, словно разбуженный нарушением композиции, к которой привык его рассеянный глаз, обернулся и в несколько шагов настиг хромоногого воришку.

Теперь они оба держались за ручку чемодана: воришка вобрал голову в плечи и уставился в землю.

Стася, забыв про очередь, подошла ближе и услышала разговор этих двоих.

— Здесь нет ничего для тебя интересного, — как бы с сожалением молвил художник, — книги...

Воришка со скорбным достоинством отвел свою руку и произнес с горечью:

— Тогда пожалуйста... Я-то думал — теплые вещи...

Откровенность его, видимо, понравилась художнику.

— Что — мерзнешь?

Вместо ответа, воришка извлек из кармана замызганного пиджака носовой платок и громко высморкался.

Художник рассмеялся:

— Ладно, ты меня убедил. У меня там сверху лежит кофтенка...

Он щелкнул замком чемодана, вытащил из него теплый свитер и протянул хромоногому:

— Держи.

Тот недоверчиво скосил глаза на свитер:

— Правда даришь?

— Дарю.

— Ну спасибо, брат. А консервов у тебя там нет?..

Художник, рассмеявшись, вытащил из кармана несколько купюр и, не считая, сунул их воришке в руку.

— Вот тебе на консервы, брат.

— Спасибо, брат, — отозвался хромоногий, — утешил ты меня. Ей-богу, помяну тебя в храме Николая Угодника. Как зовут-то тебя?

Художник покачал головой:

— Не надо меня поминать. Не услышит тебя Бог, — и с этими словами пошел в свою очередь.

Стася, удивленная этой сценой, тоже вернулась в свою очередь.

Он взял билет и быстро зашагал к выходу.

А Стася подумала: «Как жаль, что мы поедем в разных поездах...»

Глава 5

ЧОНГАРОВСКИЕ СБОРИЩА