Прекрасная толстушка. Книга 2

— Ну ты что, старуха, — сказал он, переминаясь с ноги на ногу. — Холодно же, и я спать хочу…

— Я же тебе постелила на диване, чего ты сюда-то лезешь?

— Я там не засну, старуха, — сказал он дрожащим голосом, и я увидела, как поползли мурашки по его тощим, бледным ногам.

— Ну, хорошо, — проклиная всю живопись на свете и себя за бесхарактерность, сказала я и свесила ноги с кровати, ничуть не смущаясь, что тела моего при этом обнажилось больше, чем всего было у Гения. — Я пойду на диван…

— Старуха, но мы там вообще не поместимся… Ты такая большая, как кариатида на Эрмитаже, — сказал он, с любопытством разглядывая мои голые ляжки.

— А с чего ты взял, что мы там будем вдвоем спать? — сказала я, натягивая ночную сорочку на колени.

— А я один не засну, старуха, — сказал Гений и присел рядом со мной на кровать. — Только можно я буду у стенки, а то всю дорогу буду бояться, что свалюсь. Я в детстве свалился с верхней полки в поезде и с тех пор боюсь спать с краю.

И тут случилось то, чего я объяснить не могу до сих пор. Я встала, задернула щель в плотных шторах на окне, через которую пробился веселый луч солнца и, зевнув, сказала:

— Черт с тобой, лезь к стенке. Но если будешь мешать спать — клянусь всем портвейном на свете — выкину тебя в форточку! К чертовой бабушке! — добавила я для пущей убедительности.

И ведь что самое интересное, — я знала наперед все, что будет. Так оно и произошло, как по-писаному.

Я повернулась к нему спиной, закрыла глаза и решила не открывать их ни под каким предлогом. Сперва он согрелся и перестал дрожать. Потом придвинулся ко мне и я почувствовала, что его интересуют не только живопись и портвейн…

Впрочем, я с самого начала подозревала, что он вовсе не глохнет, как глухарь, когда рисует свои картинки, что, наоборот, он подмечает больше остальных, просто ему удобнее, чтобы все так думали. Ему действительно было интереснее рисовать, чем поддерживать эти дурацкие полупьяные разговоры.

Потом он начал потихоньку задирать мою ночную рубаху.

Задача это была непростая, учитывая мой вес и то, что рубаха у меня была ниже колен. Я решила не вмешиваться в происходящее и делать вид что сплю, тем более что движения его бы ли робкие, осторожные и практически нечувствительные.

Еще когда я сливала армянский коньяк Николая Николаевича из четырех бутылок в одну, я решила рассказать ему о ночной пирушке, не дожидаясь, пока он в своей противной манере даст мне понять, что не только осведомлен о том, что у меня ночью в доме были американцы, но и дословно знает, о чем они говорили. А тут, когда Гений задышал как самый обыкновенный мужик и начал свою возню за моей спиной, меня вдруг пронзила мысль: «Пусть! Зато теперь я точно уйду! И ничто мне не помешает. Вернее, ничто мне не позволит остаться. Еще вернее, я уже ушла. Сейчас, сию минуту, как только сказала „пусть“…»

Я плохо помню, что было дальше… Во-первых, хоть Гений меня и поразил своей гениальностью и необычностью, но вид его, бледноногого, в сатиновых трусах до колен и обвисшей голубой майке, никак меня не вдохновлял. Во-вторых, я постоянно проваливалась в тяжелую дремоту и мне совсем не пришлось делать вид, что я сплю. Мне даже при снился эротический сон, к счастью, Гения в нем не было. Да и эротическим этот сон можно назвать только с большой на тяжкой. Мне снилось, что обнаженный (во всяком случае, до пояса, а ниже я не видела) Дидье несет меня на руках. Я обвиваю его за могучую твердую шею (я почувствовала, какая она твердая, когда танцевала с ним), а он нежно прижимает меня к груди и что-то шепчет на суахили. Я не знаю языка суахили (почему суахили?), но прекрасно понимаю, что он говорит. Его горячее дыхание щекочет мне ухо… Мы идем по бесконечной пустыне. Печет солнце. На мне прозрачные шелковые одежды. Вдалеке виднеются пальмы. Это оазис. Там вода, там вкусная пища. Там в конце пути нас ждет отдых и любовь. Мне так уютно на его груди. Я забыла, что я такая большая и тяжелая и сладостно дремлю, чувствуя, как все тело отзывается на его страстный шепот на суахили. Я жду конца пути и любви, с нетерпением поглядываю на пальмы, но они странным образом не приближаются от нашего движения к ним, а, наоборот, уменьшаются и исчезают. Мускулистая шея Дидье в моих руках истончается и тает. Он исчезает, а я, повиснув в воздухе, медленно переворачиваюсь и становлюсь на ноги… Я оказываюсь одна в бескрайней пустыне. Это не песчаная пустыня, покрытая живописными барханами, — моя пустыня ровная, как стол, и почва под ногами напоминает выбеленную солнцем, растрескавшуюся глину. Мои руки еще ощущают могучую шею Дидье, я полна желания и ужаса. Я проснулась.

Наверное, я произвела какой-то звук или движение, означающее мое просыпание, так как за спиной тоже все за мерло и застыло. А ведь я все время, даже во сне, ощущала там какое-то упорное движение. Я попыталась осознать себя всю, и поняла, что рука Гения притаилась на моем бедре уже под рубашкой, значит, ему уже удалось задрать ее до половины бедра. Осталось совсем немного…

Я могла поправить рубашку. Я могла одним движением ног скинуть его с кровати на пол, я могла просто повернуться в его сторону и тем самым прекратить все его нелегальные поползновения, но я не стала этого делать, понимая, что если не пойти на серьезный скандал с вышвыриванием его на улицу, он все равно не даст мне заснуть и вся эта ерунда будет продолжаться бесконечно. Я вновь ровно, как в глубоком сне, за дышала, и произошло все так, как и должно было произойти…

Вскоре он довольно легко проник в меня и начал осторожно двигаться. Это не произвело на меня большого впечатления, но и отвращения я не почувствовала… Даже немножко завелась и стала якобы во сне двигаться ему навстречу…

Вот в такую игру мы с ним играли… Ни на секунду не сомневаюсь, что он прекрасно понимал, что я не сплю. Но так было удобнее и ему и мне. Так это ни его, ни меня ни к чему не обязывало.

Почувствовав, что он приближается к концу, я решила, что несправедливо было бы вот так прагматично использовать его как средство для ухода от Николая Николаевича, и решила ответить ему, тем более что поза для этого была самая подходящая. Я просто слегка сжала бедра, чем безусловно ускорила развязку. Он через мгновение задрожал и вытянулся в струнку вдоль меня, а я, на какое-то мгновение забыв о нем и обо всем на свете, взвилась на свою давно покоренную и обжитую вершину блаженства.

«Вот теперь я в расчете с ними обоими», подумала я и крепко заснула…

Когда я проснулась в одиннадцать часов, его в доме уже не было. Он забрал всю пачку ватмана, пустые бутылки из — под портвейна и «Фраги». Два неудачных портрета я нашла в мусорном ведре. Они были порваны в такие мелкие клочки, что напоминали конфетти. Он оставил только первый. Прекрасный.

Я очень люблю этот портрет. Я его оформила, как мне и советовала той сумасшедшей ночью вся честная компания. Вернее, оформлял специалист, знакомый Андрюши Резвицкого, но по моему заказу и за мои деньги. Портрет был наклеен на очень качественный негрунтованный холст, натянутый на подрамник, а уж подрамник вставлен в хорошую старинную раму, купленную у того же специалиста. Рисунок не доходил до краев холста, и получилось что-то вроде паспарту. Очень красиво. По совету Андрея я забрала портрет под стекло, чтобы не облетали пастельные мелки и уголь.

С Гением мы много раз встречались на всевозможных вернисажах, официальных и подпольных квартирных, — в семидесятых годах это было модно. Но никогда не здоровались и вежливо пожимали друг другу руки, когда нас знакомили в очередной раз. Так было удобнее и ему и мне.

Он постепенно спивался и опускался, и мне с каждым разом было все тяжелее и тяжелее пожимать его маленькую, вялую, влажную и обязательно запачканную красками ручку. Когда меня в начале восьмидесятых в который уже раз пожелали познакомить с ним, я сказала, что мне некогда, и ушла с вернисажа раньше, чем собиралась. Это было в знаменитом подвале Комитета художников-графиков на Малой Грузинской улице, в том доме, где тогда жили Владимир Высоцкий и Никита Михалков.