Прекрасная толстушка. Книга 2

10 Августа.

21 ч. 00 мин. Парк культуры Сокольники. Большой карнавал.

В тот день с утра было закрытие соревнований и награждение победителей. Мои ребята так ничего и не получили, но это не мешало им радоваться, как детям, и хлопать своим соперникам.

Все эти дни куда можно и куда нельзя я, разумеется, таскала за собой Татьяну, которая была счастлива оказаться в самой гуще фестивального варева и вовсю крутила романчик с хоккейным вратарем Жаком. И хотя романчик — крепко сказано, но именно на том самом карнавале я их увидела целующимися. Впрочем, она-то была лицо неофициальное… А вот я себе не могла ничего позволить, если бы даже мне официально разрешили. Я тупо, с глухим раздражением хранила свою проклятую верность… Еще не знала, что это мой пожизненный крест — страх перед Николаем Николаевичем.

Настала сумасшедшая ночь карнавала, который кипел по всем паркам и садам Москвы — я имею в виду сады им. Баумана, «Эрмитаж», «Аквариум». Повсюду грохотала музыка, сновали мушкетеры в широкополых шляпах с плюмажами из папиросной бумаги, «пиковые дамы» в масках «домино», одноглазые пираты с проволочными серьгами в ушах, нахальные клоуны в оранжевых шароварах. Только в одном парке Сокольники я видела трех Марселей Марсо в обтягивающих черных трикотажных костюмах с белой увядшей розой в руках и с нарисованной грустной миной на белом лице. И все трое очень неплохо двигались. Пантомима в то время была в большой моде.

Часов около одиннадцати, когда мы под маленький оркестрик бразильских студентов, почти не различимый в грохоте военного духового оркестра, танцевали с Дидье румбу, меня кто-то бесцеремонно дернул за рукав. Это был высокий, кудрявый, удивительно знакомый парень в невероятной гавайке, расписанной пальмами и полуобнаженными мулатками. Я с трудом узнала в нем художника Андрюшку Резвицкого, с которым пять лет назад познакомилась в мастерской у Ильи. Он танцевал с какой-то солидной дамой лет тридцати и отчаянно махал мне рукой, так как танцем нас разнесло в стороны. Я успокоила Дидье, который уже было сделал стойку на нахала.

— Привет, Мария! — прокричал Андрей.

— Привет! — прокричала я. — Я тебя сперва не узнала — богатым будешь!

Андрей что-то прокричал мне в ответ, из чего я услышала почему-то «идиот».

— Что, что? — прокричала я, стараясь направлять Дидье поближе к Андрею.

— К этому все идет, — повторил Андрей. — Чувиха, ты колоссально выглядишь!

— Что он сказал? — нахмурился Дидье.

— Он сказал, что я выгляжу колоссально…

— Тебе это идет, — ободряюще улыбнулся Дилье. Очевидно, он слишком буквально понял слово «колоссально». Я всегда именно так и представлял себе русскую мадонну.

Я не стала ему объяснять, что это всего-навсего модное словечко, что Андрюшка с таким же успехом мог сказать «железно» или «на все сто» или «обалдительно»…

Между тем нас снова свело в танце, и Андрей прокричал: — Как живешь, чувиха?

— На все сто!

— У меня к тебе есть деловое предложение. Я тебе звоню всю неделю.

— Я работаю с делегацией. — Осторожно, одними глазами, я показала на Дидье, который все-таки проследил мой взгляд и снова нахмурился.

— Я тоже работаю с делегацией! — крикнул Андрей.

— Позвони попозже или заходи… Ты помнишь, где я живу?

— Железно-о-о… — затухающим голосом прокричал Андрей, так как произошла тектоническая подвижка толпы и его унесло из вида.

Оркестрик наш смяло тем же катаклизмом, и он, подняв гитары, барабаны и маракасы над толпой, рассеялся в ее клокочущей, разгоряченной и вязкой массе. Оказалось, что толпа, повинуясь неслышимой команде, образовывала широкий коридор для парадного шествия масок.

В гостиницу мы вернулись в половине первого ночи. Дома я была около двух. На Тверском бульваре веселье было в самом разгаре. Меня чуть не затянули в компанию австралийцев, танцующих под губную гармошку и гитару на детской площадке. Переводчиком у них был парень из нашего института и у них катастрофически не хватало дам для танцев, зато было много пива. Я еле от них отбилась, хотя ребята все были симпатичные. У меня просто уже не было сил. Ведь для меня каждый фестивальный день начинался в половине седьмого утра. Ровно в девять я должна была быть в комнате N 23 Свердловского райкома комсомола, где ждал Володя с отчетом за вчерашний день.

Внимательно выслушав меня, он с умным видом делал пометки в своем блокнотике, потом задавал несколько неожиданных вопросов, из которых видно было, что каждое мое вчерашнее слово или действие давно записано в этом дешевом отрывном блокнотике величиной с четверть ладони.

Для меня до сих пор загадка, кто же это стучал на меня?

Неужели кто-то из делегации? Ведь Володя порой говорил о таких вещах, которых никто из наших не видел и не слышал.

Придя домой, я приняла душ, выпила холодного кефира, рухнула в кровать и поняла, что о сне не может быть и речи. Стоило мне закрыть глаза, как все понеслось и замелькало, будто кто-то закрутил передо мной зонтик, расписанный картинками карнавала. В ушах бухал большой барабан военного оркестра. Впрочем, может, это не казалось, а слышалось из сада Эрмитаж или с Манежной площади.

Промучившись с полчаса, я зажгла свет и поплелась в гостиную выбирать книжку, чудесную вещь Ремарка «На Западном фронте без перемен», которую дала мне Татьяна, я дочитала как раз перед фестивалем. Начиная с 27 июля мне было не до чтения.

Не выбрав ничего на нижних полках, я залезла на стремянку, и тут прозвенел длинный, настойчивый звонок в дверь. Я чуть не свалилась с лестницы от неожиданности. Сердце заколотилось прямо в горле. Звонок повторился. Мне почудились на лестнице сердитые мужские голоса. Я сползла с лестницы, накинула летний халатик на пуговичках и подкралась к двери. И тут снова прямо над головой прогремел звонок.

Дрожащими от страха руками я отперла английский замок и приоткрыла дверь на длину цепочки. И тотчас с жутким криком «пафф» в щель просунулось что-то блестящее… Я в ужасе отпрянула и вгляделась в этот предмет. Это было горлышко бутылки шампанского. За дверью дружно заржали. Я заглянула в щель. Перед дверью в окружении развеселой компании стоял и ржал страшно довольный собой Андрюшка Резвицкий.

Их было шесть человек. С Андреем пришли два американских художника-абстракциониста Билл и Сэм, их переводчица Светлана и та самая дама, с которой Андрей танцевал на карнавале, с запавшими глазами, большим ртом, раскрашенным ярко-малиновой помадой, и челкой, падающей на холодные серые глаза, — ее звали Евгения. Как потом выяснилось, она была известным искусствоведом.

Последним вошел какой-то молодой парнишка лет двадцати. На нем была измазанная краской ковбойка и замасленные на коленях хлопчатобумажные китайские брюки защитного цвета. На пухловатом невыразительном лице его выделялись маленькие, круглые насмешливые глазки. Они словно живо участвовали во всем происходящем и одновременно иронично наблюдали за всем этим со стороны. Он был похож на нашего слесаря-сантехника, вечно пьяного Гришку, и на Иванушку-дурачка из русских сказок. Причем на такого дурачка, который потом становится царевичем. Сходство с Гришкой довершала брезентовая сумка из-под противогаза, болтающаяся на плече. Представляя его мне, Андрей сказал:

— Знакомься, это гений. Зовут Толя.

Причем когда он это сказал, девица с малиновыми губами важно кивнула головой, словно без ее подтверждения Андрюшкины слова были недействительны.

У каждого из них было по две бутылки шампанского, которое они только что добыли у швейцара кафе «Арарат» на Неглинке. А Толя достал из своей противогазной сумки бутылку «Айгешата» и бутылку крымского портвейна «Южнобережный». Как выяснилось позже, он ничего кроме портвейна не пил. В этом отношении он был строг.

— Представляешь, — кричал Андрей, словно вокруг еще шумел карнавал и играл военный оркестр, — я предупредил Илюху, что мы едем, железно договорились, подваливаем в мастерскую, а там — тишина. Ну разве не скотина?! Я думаю, что он там, в мастерской, только не захотел открывать. Он знал, что мы ему гения везем, а он гениев страшно не любит. Он в них не верит и всегда злится, когда кого-нибудь при нем называют гением. Евгения, — он повернулся к девице с челкой, — как, ты говорила, называется эта болезнь?