Танец с дьяволом

— Мойше! Мы свободны! Мы остались живы! Там, на дороге, американцы! — он сгреб в охапку мальчика, все еще державшего в руках корзинку, поднял его, расцеловал в обе щеки. — Мы живы, Мойше! Мы выжили! — Потом опустил его на землю и спросил: — А где Рахиль?

— Наверно, в доме.

Давид кинулся к дому, но дверь открылась, и на пороге появился комендант, за плечом у него виднелась голова Рахили. Двое мужчин стояли лицом к лицу Мойше оцепенел. Давид что-то сказал Рахили, а что — мальчик не слышал. Комендант глянул на нее через плечо, потом снова обернулся к Давиду. В руке был пистолет. Раздался выстрел. Давид пошатнулся и упал навзничь, дернулся и застыл.

Комендант как ни в чем не бывало перешагнул через труп, сел в машину. Мойше отпрыгнул в сторону, побежал к дому и замер перед окровавленным телом Давида. Рахиль исчезла. Охваченный ужасом, он влетел в дом, уже заполненный ликующими заключенными. Он наконец выпустил из рук свою корзинку и крикнул, перекрывая шум и смех: «Рахиль!» На кухне ее не было, в их каморке тоже. Он кинулся в просторную прихожую, продолжая звать сестру. Никто не отзывался, в этой части дома стояла гнетущая тишина, а снаружи доносились радостные крики людей, избегнувших расстрела и крематория.

Внизу, у запретной лестницы, он на миг остановился в нерешительности, потом бросился бегом наверх, перепрыгивая через две ступеньки. Наверху снова замедлил шаги: перед ними были две закрытые двери. Он медленно повернул ручку. Одна комната была пуста. Тогда он толкнул дверь второй, спальни коменданта.

Здесь он и нашел сестру: она висела в петле, горло было захлестнуто витым атласным шнуром от занавески. По пустому дому раскатился его отчаянный вопль:

— Рахиль!

Маленькая ручка мальчика тонула в огромной лапе чернокожего американского солдата. Улыбаясь от уха до уха, он вел Мойше из лагеря и пытался как-то объясниться с ним. Тыча пальцем ему в грудь, спрашивал:

— Еврей? Jude?

Мойше отрицательно мотал головой. Негр смотрел на него вопросительно.

— Я — цыган.

— Как тебя зовут? — допытывался солдат.

— Даниил, — ответил он, вспомнив цыганенка из лагеря.

— А-а, Дэниэл, Дэнни!

Вся его семья осталась здесь. Все погибли. Ему вот-вот должно было исполниться тринадцать лет. Евреи, прошедшие обряд бар-мицвы, считаются с этого возраста совершеннолетними. Но он больше не был евреем.

Глава II

К проволочной ограде, отделявшей мужскую зону от женской, подошла девочка лет тринадцати — уже сформировавшаяся, с тонкими чертами лица, с черными беспокойными глазами. Она прижалась лбом к проволоке. Где же Валентин? Из Польши они бежали вместе, а теперь уже почти целую неделю не виделись.

Валентин — длинный, она надеялась разглядеть его белокурую голову над толпой. «Валентина не видали?» — спросила она проходившего по ту сторону изгороди мужчину. Тот пожал плечами. Девочка протянула ему портрет, нарисованный в блокноте. Мужчина посмотрел и снова пожал плечами.

Она горестно вздохнула. Со дня приезда в этот лагерь она каждое утро прохаживалась вдоль ограды, но так никого и не встретила.

Итальянец, присматривавший за беженцами, тронул ее за плечо, жестом показал, чтобы шла в свой барак.

Она подчинилась и медленно двинулась прочь. Впереди возвышались причудливые развалины крематория, где сорок лет назад сжигали евреев. Она поежилась при мысли о том, что происходило здесь в те годы, а теперь это странное место приютило ее и таких, как она. Миновав дом с грозным предупреждением «Вход воспрещен!», она заметила, что боковая дверь открыта. Вошла — и оказалась в комнате, где стояли скамьи и, на невысоком помосте, стол. Похоже на зал суда. Она уже собиралась выйти, как вдруг увидела, что в дальнем углу что-то поблескивает. Подошла ближе. Это была ржавая, покрытая пылью железная конструкция, по форме напоминавшая распятие. Такое же было у них в костеле, в Бродках Массивными уродливыми гвоздями руки распятого были приколочены к поперечине креста. На одной руке было что-то написано незнакомыми ей буквами, а на другой еще сохранилось полустертое изображение шестиконечной звезды.

Раскрыв свой блокнот, она стала рисовать и так увлеклась, что не сразу услышала, когда ее окликнули: «Люба!»

Она поспешно выскочила наружу. Там, подбоченившись, стояла ее мать — молодая женщина чуть выше ростом, чем она сама, удивительно похожая на нее.

— Я тебя зову-зову, ищу-ищу! Где тебя носит?.. Есть новости, и хорошие.

Люба, погруженная в свои мысли, не отвечала.

— Ты слышишь меня? Мне удалось наконец связаться с твоим отцом в Австралии. У нас есть шанс уехать туда, к нему.

— Нет у меня отца.

— Прекрати эти дурацкие разговоры, — под взглядом надзирателя, не сводившего глаз с пышных форм матери, они двинулись к бараку. — Ты что, опять ходила искать Валентина?

— Да.

— Люба, брось свои фокусы!

— Не брошу. Я люблю его.

— Ты не его любишь, а цирк, всякие там карнавалы-карусели. Тебя с самого детства так туда и тянет.

Люба отвернулась от нее и тихо сказала:

— Об одном жалею, что не убежала с циркачами, когда была такая возможность!

А возможность такая представилась четыре года назад.

Весной в Бродках появилась бродячая цирковая труппа. Пустырь на окраине этого маленького польского городка стал неузнаваем: его заполнили ярко раскрашенные фургоны, расцветили флаги, оглушила задорная музыка, на звуки которой со всех окрестных деревень стали стекаться люди, дивясь причудливо разодетым артистам. Закрутилась карусель, завизжали от удовольствия ребятишки.

Люба часами смотрела, как репетируют свой номер канатоходцы, скользя по туго натянутой проволоке, прыгая друг через друга и даже умудряясь сохранять равновесие, сидя на стуле. Она была околдована их искусством, и польщенные артисты стали относиться к ней как к своей. Иногда даже водили ее по проволоке, поддерживая и не давая упасть.

Потом она попробовала повторить это сама, но глянув вниз с пятиметровой высоты, испугалась. Однако закусила губы и крепче сжала в руках шест-балансир. Осторожно поставила на проволоку ногу, потом вторую. Подошвы скользили. Она сделала еще два-три шага, потеряла равновесие — и полетела вниз, прямо на руки Йозефа, считавшегося в труппе главным. Он подхватил ее, прижал к груди, и страх исчез.

— Ну-ка, давай сначала, — повелительно сказал он. — Вниз не смотреть!

Он помог ей подняться на площадку, кто-то протянул ей снизу шест.

На этот раз она не была так скованна и помнила его слова «Вниз не смотреть!». Она не видела, что Йозеф скользит по проволоке следом за нею, не сводя с нее восхищенных глаз, но присутствие его чувствовала, и оно придавало ей уверенность. Она знала: он в случае чего успеет подхватить ее. Циркачи снизу глядели, как девятилетняя девочка, в трико не по росту, идет по проволоке.

— Расслабься! — звучал за спиной спокойный голос. — Вниз не смотреть!

Люба дошла до середины. Ей больше не было страшно. Левую ногу… потом правую… одну… другую… Дойдя до противоположной площадки, она рассмеялась от радости. Получилось!

Йозеф взял у нее шест, помог спуститься на манеж, поцеловал. Циркачи обступили ее, поздравляя с дебютом, твердя, что ей непременно надо войти в их труппу. Люба была счастлива.

Ей до безумия нравился цирк и разбитая рядом карусель. Деревянные лошадки под музыку скакали по кругу неведомо куда. Ей казалось, что вечером, когда карусель запирают, лошади мягко спрыгивают на землю и уносятся прочь порезвиться на воле, а на рассвете галопом возвращаются обратно, занимают свои места — и все это совершенно беззвучно.