Грехи и грешницы

Она потом долго сидела и злилась на себя. Злилась на то, что позволила работе вытеснить из своей души все прочие чувства.

Значит, королева Нью-Йорка? Сука, а не королева.

Записав на листке бумаги адрес, Анна прошла к секретарше и велела послать цветы.

Прошла неделя, прежде чем он напомнил о себе. Она как раз собиралась на обед, когда зазвонил телефон.

— Кто это? — спросила она.

— Каллум О'Нил. Я хотел поблагодарить вас за цветы. Весьма любезно с вашей стороны.

— Нужно же было что-то сделать. Я чувствовала себя…

— Вы очень злились. О, как вы злились!

— Правда? — засмеялась она.

— Конечно. И вы имели на это право. Я вас подвел.

— Ну нет! Если бы это была моя мать…

— Все равно я чувствую себя в долгу. И хотел бы загладить свою вину.

— Это что, приглашение?

Он от души рассмеялся:

— Вообще-то я так не планировал, но…

— Тогда что?

— У вас приятный голос, — У вас тоже.

— Так как? Поужинаем?

Она повернулась вместе с креслом и посмотрела на город — туда, где находилась его студия.

— Когда?

— Сегодня.

— Сегодня не могу.

— Из-за приятеля?

— Нет.

— В таком случае когда?

Она открыла свой ежедневник и бегло просмотрела записи.

— В пятницу вечером. В восемь часов, годится?

— Отлично. Где?

— Как насчет… — Она попыталась вспомнить название ресторана, в котором обедала по приезде, — такой милый итальянский ресторан в Сохо.

— Как насчет «У Аманчи»? — спросил он.

Боже, именно его она и имела в виду!

— Вы что, читаете мысли, мистер О'Нил?

— Нет. Но умею показывать фокусы.

Она засмеялась и, уже успокоившись, сказала:

— Ладно. Значит, в пятницу в восемь. «У Аманчи». Я встречу вас в баре.

— Прекрасно, но как я вас узнаю?

Она озабоченно замолчала — может, надо приодеться? — но тут же решила сделать все гораздо проще.

— Я сообщу вам детали по факсу, мистер О'Нил, — деловым тоном проговорила она. — Ладно?

— Ну, это совсем другое дело.

— А вы?

— Я? — Он засмеялся душевным, по-ирландски раскатистым смехом, который ей сразу понравился. — Ну, я-то вдену красную розу в петлицу, мисс Николе. Что еще?

Она опоздала — и не на пять минут, а на целый час и десять минут. Тем не менее он был на месте, действительно с красной розой. Когда Анна открыла дверь, он встал и, протянув руку, пошел ей навстречу. Вылитый Крис Кристофферсон! Черная тенниска под белым пиджаком только подчеркивала это сходство.

— Что ж, мисс Николе, — улыбнулся он, сверкнув зелеными глазами и крепко пожав ей руку. — Рад наконец познакомиться с вами.

— Пожалуйста, зовите меня просто Анной. Прошу меня извинить. Вы получили сообщение? Совещание все продолжалось, и продолжалось, и продолжалось…

Он покачал головой:

— Не имеет значения. Правда. Вы здесь, я здесь, вечер только начался, и… — Он лукаво улыбнулся, затем повернулся и указал на бар:

— Между прочим, неплохо бы что-нибудь выпить. У вас такой вид, вам явно не помешает.

— «Джек Дэниэлс», — ответила Анна, усаживаясь рядом с Каллумом.

— Вы всегда это пьете? — спросил он, подзывая к себе бармена.

— Нет, — ответила она. — Но когда в Риме…

Он вопросительно посмотрел на нее:

— Вы были в Риме?

Она утвердительно кивнула.

— А я — нет. — Он рассмеялся. — Зато был в Лондоне. Приятный город. Я останавливался в Кенсингтоне. В отеле на Бромптон-роуд — забыл его название. — Сделав заказ, он снова повернулся к Анне. — Факс мне понравился. Кто вас снимал? Может, я его знаю?

Она засмеялась, чувствуя, как напряжение спадает.

— Один мой друг, в Лондоне. Я рада, что вы не прислали мне фотографию.

— Вот как? — Он приподнял бровь. — И почему же?

— Это испортило бы сюрприз.

— Сюрприз? — Он посмотрел на нее, будто не мог взять в толк, о чем она говорит, а потом улыбнулся. — За что пьем? — спросил он, подав Анне бокал.

— Может, за грубых редакторов и за ирландское очарование? — смеясь, предложила она.

— Замечательное сочетание! За начало прекрасной дружбы!

Подняв бокал, она чокнулась с ним.

— И за «Фифти стейтс мэгэзинз», без которого…

Они сидели в темном углу заведения и оживленно беседовали. Все было съедено, в ведерке со льдом стояла вторая бутылка вина.

— Итак, — приблизившись к Анне, проговорил он со своим приятным среднезападным акцентом, — вы все еще не рассказали мне, почему решили переехать в Нью-Йорк.

— Я получила предложение, от которого не смогла отказаться.

— Вы имеете в веду работу?

Анна кивнула:

— Интересно — собственный журнал, денег больше, чем я в состоянии потратить, ну и вообще что-то новое.

Кроме того, меня ничто не держало в Лондоне.

— Вы рады, что приехали?

— Да, — неожиданно смутившись, кивнула она. — Да, рада.

— А ваши родители, ваши друзья… вы по ним не скучаете?

Она пожала плечами.

— По родителям я не скучаю. Я хочу сказать, что не так уж часто с ними виделась, даже проживая на соседней улице. А вот подруги… Скучала бы, если бы не приходилось так много работать, — уточнила она.

— А братья или сестры?

Она покачала головой:

— К сожалению, я единственный ребенок. И привыкла все делать сама. А как у вас? У вас-то, наверное, полно братьев и сестер.

— Никого. — Он поерзал и одним глотком осушил бокал бургундского. — По крайней мере сейчас. — Помолчав, Каллум поднял голову и посмотрел в удивленные глаза Анны. — Мой брат погиб во Вьетнаме.

— О Господи! Ради Бога, извините…

— Ничего, вы ведь не знали. — Он тепло, по-дружески улыбнулся, и смущение Анны моментально прошло. — Пожалуй, у нас много общего. Единственные дети. Одиночки.

— А ваш отец… — рискнула спросить она. — Он жив?

— По всей видимости, — обронил он, наполняя ее бокал.

— Вы не знаете?

— Нет.

Заинтригованная, Анна на секунду замолчала, чувствуя, что поставила собеседника в неловкое положение — И не хотите знать? — пересилив себя, наконец спросила она.

Каллум сразу стал задумчивым, весь облик его изменился, перед ней словно сидел другой человек — гораздо старше. Внимательно наблюдая за ним, Анна вдруг обратила внимание на его руки. Такие большие и с таким изяществом обхватывают бокал.

— Мы с отцом не разговариваем. Он не простил мне, что я пренебрег службой в морской пехоте, в которой была вся его жизнь, как и жизнь его отца, — несмотря на гибель родного сына. — Каллум покачал головой, на лице его мелькнуло недоумение. — Знаете, он тогда даже не заплакал. Ни разу. Не пролил ни одной слезинки…

Перегнувшись через стол, Анна взяла его за руку.

Он поднял голову, желая заглянуть ей в глаза, но она, внезапно смутившись, уставилась на свою руку. Казалось, ее парализовала чисто английская нерешительность.

Каллум большим пальцем мягко провел по ее ладони.

— И вместо этого вы стали фотографом, — сказала Анна, убирая свою руку и надеясь, что это не будет воспринято как отказ.

Он слегка подвинулся, внезапно напустив на себя деловитость. Минута откровенности, казалось, прошла.

— Я уехал из Чикаго, когда мне исполнилось восемнадцать. Упаковал вещи и двинул на восток. Некоторое время жил на переводы от мамы, а потом мне повезло — устроился на работу помощником фотографа.

— Но разве ваш отец не гордится тем, что вы достигли успеха?

Он горько засмеялся и покачал головой. В глазах его читалась боль.

— Стань я сутенером, он и то воспринял бы легче. В конце концов, это же мужская профессия. Но ведь его сын избрал такую сомнительную профессию, как фотограф. Настоящее предательство, по его мнению.

— А мама? — спросила она, удивленная и в то же время тронутая его откровенностью.

Лицо Каллума озарилось теплой, хотя и не без грусти, улыбкой.

— О, мама всегда мною гордилась. Особенно когда наша фамилия начала появляться в журналах и она могла показать ее подругам. Папа же запретил мне даже приближаться к дому, а после смерти Джона их уже ничто не связывало. В конце концов они развелись.