О нём (ЛП)

Я чувствовал себя гораздо лучше, когда без конца повторял: «Пожалуйста, пусть Хейли найдется, пожалуйста, пусть с ней все будет хорошо, пожалуйста», — и, наверное, именно поэтому отлично понимал Себастьяна, когда он говорил, что молитва успокаивает. А тогда я понимал, что беспомощен, но все равно казалось, что у моих пожеланий есть сила и что они могут изменить случившееся с моей сестрой.

Никогда не забуду то внутреннее спокойствие. Не переставая мысленно повторять одни и те же слова, я подошел и обнял маму, и хотя продавщицы продолжали бегать и кричать, мое спокойствие передалось и ей. Мы стояли и концентрировались на своих вдохах и выдохах, надеясь, что Хейли где-то поблизости, в то время как охранники отдавали друг другу распоряжения по рации, а продавщицы осматривали каждый закуток. И наконец из-за пыльной стойки в дальней части магазина выскочила Хейли и с горделивой улыбкой до ушей закричала:

— ХЕЙЛИ ВЫИГРАЛА!

Были и другие моменты. Когда кто-то будто убедил меня не приходить на пляж в день, когда там заметили отбойное течение. Я помню это умиротворяющее чувство, когда сначала ты расстроен, а потом, не очутившись в катастрофе, просто дышишь — медленно вдыхаешь и выдыхаешь, гадая при этом, с чего это вдруг прекратилась паника и наступило расслабление. Иногда это были незначительные моменты, иногда важные, но я не перестаю считать, что такие мгновения — неотъемлемая часть человеческой жизни. Особенно когда вырос окруженным заботой близких.

Тем не менее все описанное никак не объясняет случившееся этим воскресным днем. Мы с Брекином вышли из дома покидать фрисби. На улице стояла замечательная безветренная погода — 23 градуса и ни единого облачка. Странная дымка с океана, которая часто висит над городом до самого обеда, испарилась, а небо стало удивительно синим, что обычно замечает каждый турист. Ярко-зеленый диск летал туда-сюда между мной и Брекином. Мы уворачивались от гуляющих в парке людей, приносили прощения, если фрисби прилетал кому-нибудь под ноги или — как случилось один раз — ударил по голени. К началу игры солнце было слева от меня, а после множества бросков и беготни я обнаружил, что оно светит мне прямо в глаза.

Наверное, я сейчас сильно романтизирую — когда нахожусь в здравом и склонном к атеизму уме, я не сомневаюсь, что склонен романтизировать важные моменты (насчет иных случаев не поручусь), — но как только вспоминаю этот день, в голове всегда одно и тоже. Как будто наша игра, с ее подачами и перемещениями, имела определенный узор, выполненный с помощью линейки-спирографа. После каждой пойманной подачи Брекина мы смещались на один и тот же градус: вот мы развернулись на десять, пятнадцать, двадцать градусов, потом на тридцать и, наконец, ровно на девяносто градусов относительно места, откуда начали.

Походка каждого человека так же уникальна, как отпечаток пальца. Себастьян всегда ходил, ровно держа тело, неторопливо и с осторожностью. Каждый шаг такой же выверенный, как предыдущий. Я помнил очертания его плеч — широких и мускулистых — и как он держал голову — ровно и с изяществом. Помнил, что во время ходьбы он слегка прятал большой палец, что со стороны выглядело, как кулак, а левая рука всегда оставалась расслабленной.

И вот я увидел Себастьяна, подсвеченного сзади солнцем. Поэтому черт лица было не разглядеть, лишь манеру ходить. И он шел ко мне.

Брекин бросил фрисби, но когда солнце ослепило мои вытаращенные глаза, зеленый диск медленно пролетел мимо меня.

Проморгавшись и избавившись от солнечного зайчика в глазах, я снова посмотрел Брекину за спину. Человек подошел ближе, и оказалось, что это совсем не Себастьян. Кто-то другой, с прямой осанкой и привычкой держать правую руку почти в кулаке.

Сходство есть, но это был не он.

Из курса биологии в одиннадцатом классе я помню, что у нейронов, передающих в мозг сигналы о боли и называющихся C-волокнами, на самом деле, низкая скорость проводимости. Информация о боли поступает в мозг медленнее любой другой — включая и осознание, что скоро будет больно. Учитель спросил у нас, почему, по нашему мнению, это выгодно с точки зрения эволюции, и ответ тогда казался очень простым: нам необходима возможность избежать соприкосновения с источником боли, прежде чем она нас поразит.

Предпочитаю думать, что таким образом я был готов к грядущей боли. Поскольку солнечный свет достиг меня первым, предупредив о том, что вот-вот появится источник боли: моя надежда. И напоминая мне, что, конечно же, это не Себастьян. Я же в солнечном Лос-Анджелесе.

А он был где-то еще, спасал заблудшие души. Так что его здесь и быть не могло.

«Себастьян сюда вообще никогда не приехал бы, — думал я. — И не вернулся бы ко мне».

Нормально ли я себя при это чувствовал? Нет. Но скучать по нему всю оставшуюся жизнь казалось легче, нежели вести борьбу, которая была обыденной для Себастьяна: по утрам прятать себя в условную коробочку и помещать ее внутрь собственного сердца, надеясь при этом, что оно сможет биться несмотря на всевозможные запреты, которые кажутся клеткой. Каждый день я могу ходить на занятия, оставаясь при этом самим собой, знакомиться с новыми людьми, гулять и кидать фрисби. Каждый день я был благодарен, что ни для кого вокруг не имеет значения, слишком ли или недостаточно мужественно себя веду, чересчур открыт по отношению к другим или же наоборот.

Каждый день я благодарен, что меня принимают таким, какой я есть, без тени осуждения.

Поэтому каждый день я отстаивал права Себастьяна и других людей, с кем мы находимся в одинаковом положении, но жизнь которых не такая свободная, как моя, и кто сражается за свое место в мире, диктующем, что лишь белые и гетеросексуальные люди получают все призы в этой жизненной игре.

В груди было тесно от сожаления, облегчения и решимости. «Дай мне еще, — мысленно обращался я кому бы то ни было: Богу, волшебнику страны Оз или Мойрам.  — Подари мне еще одну надежду, что Себастьян вернется. Я в состоянии принять эту боль. А рациональные напоминания, что он не вернется — и почему — будут поддерживать меня в борьбе».

Подхватив фрисби, я бросил его Брекину. Он поймал его одной рукой, а я начал прыгать из стороны в сторону, расставив локти.

— Заставь меня как следует побегать.

Брекин поднял подбородок и засмеялся.

— Поосторожней, приятель.

— Все нормально. Бросай.

Он снова приподнял подбородок и посмотрел мне за спину.

— Сейчас заденешь парня.

Резко выпрямившись, я опустил руки и развернулся, чтобы извиниться перед тем, кто стоит позади.

И да, он стоял прямо позади, в полуметре от меня, отпрянув немного, будто я действительно вот-вот попал бы ему по лицу.

Внезапно потеряв контроль над собственными ногами, я осел и приземлился на задницу. Его фигура больше не подсвечена. И солнца позади него не было. Только небо.

Себастьян сел на корточки. С беспокойством нахмурившись, он спросил:

— Ты в порядке?

Тут подбежал Брекин.

— Эй, ты тут жив?

— Ч-ч-ч… — начал я, а потом, сделав глубокий вдох, прерывисто выдохнул. — Себастьян?

Брекин начал медленно пятиться назад. Куда он потом ушел, я не знал, но даже вспоминая этот момент, помнил лишь Себастьяна, зеленую лужайку и бескрайнее небо над головой.

— Да?

— Себастьян?

Боже мой. Его милая и дерзкая улыбка — словно всем понятная шутка. Незлобная и веселая.

— Да?

— Я лишь представил тебя идущим по лужайке, думая при этом, что Бог преподал мне какой-то жизненный урок, а спустя секунд двадцать ты стоишь прямо здесь.

Себастьян протянул мне руку.

— Привет.

— Я думал, ты должен быть где-то в Камбодже.

— Вообще-то, в Кливленде.

— На самом деле, я без понятия. Только что придумал.

— Я так и понял, — он снова широко улыбнулся, от чего вокруг моего сердца словно выстроились подпорки. — Я не поехал.

— Тебя за это в мормонскую тюрьму не посадят?

Засмеявшись, он ко мне лицом. Себастьян. Здесь. Он взял мои ладони в свои руки.